Да, в учебнике так и было написано: «скончался от дурной болезни». Уж, разумеется, из всех болезней «вшивая» была самой дурной, ею-то и болел король. Может быть, и мне суждено схватить «вшивую болезнь», если мать не скоро поправится? «Завернули в простыню…» Я ложилась на кровать и пыталась завернуться в грубую бабушкину простыню, но ничего не выходило: наверно, нужно, чтобы кто-нибудь помог.

— Что ты там возишься? — спрашивала бабушка. Старик продолжал храпеть, а она сползала с кровати, отбирала у меня коробку с вырезками и грозила отослать домой, если я не буду хорошо вести себя. Я притворялась испуганной, хотя только об этом и мечтала. Но мне все-таки не хотелось, чтобы бабушка узнала мои мысли, это очень бы ее огорчило. Я снова ложилась в кровать и обещала сразу уснуть, лишь бы только она не сердилась и не отсылала меня домой.

Все это было не так страшно, если бы не рыжая старуха, которая приходила почти каждый день. Она советовала бабушке кормить меня заплесневелым хлебом, потому что от него человек становится сильным, и обязательно колотить один раз в день, потому что так написано в библии. А потом она принималась выкладывать истории про своих королей так, будто была хорошо с ними знакома. На стене у бабушки висели портреты нескольких королей и прекрасной принцессы с высокой «викторианской» прической. Все красивые и благородные женщины носили такую прическу, хотя рыжая старуха уверяла, что ее делают только «гулящие», которые шатаются по ночам в норчёпингском парке.

Мне такая прическа нисколько не нравилась. Она была совсем гладкая, а я всегда мечтала о вьющихся волосах.

Бабушка никогда не кормила меня заплесневелым хлебом и, как только убиралась рыжая старуха, давала большой кусок хлеба с маслом.

— Да хранит тебя бог, дитя, — говорила она, и руки ее дрожали. — Не приведи тебе господь перенести столько невзгод, сколько их выпало на мою долю.

— Почему эта тетя так не любит детей? — спрашивала я.

— У нее их никогда не было, понимаешь? Она много перенесла в жизни горя и думает теперь, что стала хорошим человеком только потому, что ей пришлось так худо. Вот почему она хочет, чтоб и детей мучили зря… От голода люди становятся злы, как собаки… Ешь-ка свой хлеб.

На стене, как раз над моим диваном, висят фотографии капитана и трубочиста. Трубочист гораздо красивее. Густые кудрявые волосы, большой нос с горбинкой и большие смелые глаза, которые смотрят прямо на меня.

— Он не был трезвым, когда снимался, — не раз говорила бабушка.

У капитана окладистая борода, ему уже много лет. Я знаю, что трубочист давно умер, но жив ли капитан, не может сказать даже бабушка. А вдруг он все-таки жив и войдет когда-нибудь на своем пароходе в норчёпингскую гавань? Пусть тогда посмотрят на меня ребята из индивидуальных домов!

С такими приятными мыслями я засыпаю. Вместе с Ханной и капитаном мы отплываем на трехмачтовом судне, очень похожем на ту большую барку, что приходит обычно в Норчёпинг с грузом какао, изюма, корицы и других лакомств, названия которых мы даже не знаем. Но на нашем пароходе — только огромные кучи апельсинов.

Наступил сентябрь. С холмов Вильбергена потянуло холодом. Я давно перечитала все содержимое бабушкиной коробки, а «Историю Швеции» отчима вызубрила наизусть и любила ее больше всего, хотя она была скучная, глупая и лживая.

Меня почему-то сердило, что рыжая старуха, должно быть, все-таки права и действительно существовал король, который умер от «вшивой болезни». В книге ведь так прямо и было сказано: «дурная болезнь», и дети учили это в школе.

История с дурной болезнью короля лучше всего запечатлелась в моей памяти. А еще я запомнила, как народ, оставшись без короля, избрал королем прекрасного принца, а тот упал с коня и убился до смерти. Густав Ваза и Карл XII не оставили никакого следа в моей памяти, но то, что принц так и не успел стать королем, глубоко меня тронуло. Я представляла себе, как народ стоит на поле вокруг мертвого принца и его лошади, цветы печально кивают головками, совсем как в песне про Хьельмара и Хульду. Следующего короля, удалого Карла-Иоганна, на мой взгляд, не стоило приветствовать. Он все время сражался и жил необузданно, как, впрочем, и все другие короли.

Итак, из всей истории, которую я прочла самостоятельно, я запомнила только короля с «вшивой болезнью» и мертвого принца, которого оплакивает народ.

Значительно позже, когда я попала в народную школу, «моя» история Швеции оказалась такой же глупой и смертельно скучной, как и история отчима, но все-таки только она да еще библия приносили мне радость. География оставалась китайской грамотой до тех пор, пока я не ушла из школы. Мне не было еще десяти, а я уже изъездила Швецию вдоль и поперек, но мое знание страны, вынесенное из этих поездок, никак не совпадало с тем, что преподносили нам на уроках географии.

Мне никогда не удавалось попасть в те места, о которых рассказывалось в учебнике. О Норчёпинге там, правда, кое-что говорилось, но разве это был тот город, который знала я? Упоминался в учебнике и Кольморден, но ни слова не было сказано о том, что там в лесу живет красивый человек, с которым мне суждено познакомиться.

Только из честолюбия учила я скучные уроки истории и с состраданием слушала, как спотыкаются на каждом слове мои товарищи. К тому времени (мне было тогда одиннадцать лет) я по милости судьбы прочла «Историю» Старбека. Лишь немногие ребята из бедных семей были начитанны так, как я. Я наслаждалась «Друзьями бога и всеобщими врагами», приключениями Стурарна и описаниями неурожайных годов, рассказами о рабстве, о борьбе и победе рабов, о долгом регентстве Кнутсона, о покрытых шрамами таинственных храмовниках и сотнями других интересных вещей.

То же самое произошло и с библейскими притчами. Мне не было еще двенадцати лет, когда я бросила учить уроки по скучному и глупому учебнику и стала готовиться прямо по библии, к явному неудовольствию учителя. Иногда меня даже ставили в угол только за то, что я употребляла библейские выражения. «Они не для бедных детей», — откровенно сказал мне как-то один школьный учитель. Он жив и сейчас. Еще десять лет продолжал он учить «бедных детей».

Однажды в полдень, — жить у бабушки стало совсем уж невыносимо, потому что похолодало, и босиком выходить на улицу я не могла, — пришел отчим. Он был не совсем трезв.

— Ну, Миа, собирайся домой, — сказал он и швырнул на стол большой сверток.

— Как Гедвиг и…?

— Гедвиг опять здорова и стройна, как тростинка. Она просила привести девочку домой.

— Да, но…

— Ах, он умер. Он появился слишком рано, но теперь все в порядке, а я уже три недели работаю в порту. Зарабатываю семь крон в день. В пакете тебе печенье к кофе, а для девочки — ботинки. Поторапливайся, свари кофе — в семь часов мне заступать смену.

У бабушки совсем голова пошла кругом.

— Семь крон, — выговорила она наконец. — Да ты никак с ума сошел? Зарабатываешь семь крон, а сюда и носа не кажешь? До сих пор не мог купить девочке пару ботинок? Ни разу не зашел рассказать, что случилось, а мы тут с ума сходим от беспокойства. Миа ведь ничего не знала, когда пришла сюда, вшивая и оборванная.

— Ну, с этим покончено. Гедвиг уже встала, и теперь все будет по-другому. Вот тебе, и не ворчи, — и он протянул бабушке две кроны. Она очень удивилась.

— Ну что ж, спасибо тебе, — сказала она тихо. — Кажется, это первый раз в жизни.

Я посмотрела на портрет трубочиста, на которого так похож отчим, и натянула новые ботинки, провалявшиеся в нашей комнатке почти месяц. Если бы не они, мне пришлось бы идти босиком.

— Дома увидишь кое-что новое, — сказал отчим, когда мы наспех пили кофе, обмакивая в него куски булки. Прощаясь с нами, бабушка заплакала, но мне показалось, что она все-таки не очень огорчена.

Когда заболела мать, путешествие от дома до бабушки отняло у меня целый день, но теперь мы добираемся гораздо быстрее. Новые ботинки немного жмут, но я этого не чувствую. Я без шапки, с всклокоченными волосами, потому что бабушка не успела причесать меня, в мятом и грязном платье, но отчима такие пустяки не смущают. Он крепко держит меня за руку, и я до самой заставы почти бегу за ним. Дальше нам предстоит идти через город, и мы ненадолго задерживаемся: я жду около трактира, пока отчим пьет пиво.