— Нет, я хорошо знаю дорогу. Они не посмеют прийти сюда, раз в проходе горит фонарь.

Мы молча последовали за ней. Я шла последней, держась за мамину шаль.

Все это было очень интересно. Вот уж будет что порассказать Ханне!

Мы прошли мимо маленького дома. Было слышно, как внутри кричат и ругаются. Мать дернула за рукав соседку, которая остановилась было послушать.

Вскоре мы подошли к большому дощатому складу. С залива Бровикен донесся запах воды, где-то прогудел пароход. Навстречу нам шли две женщины. Они громко и визгливо разговаривали.

— Вы к гадалке? — не поздоровавшись, спросили они.

— Да. Ее нет дома?

— Дома, но… да сами увидите, когда придете.

И ушли, не попрощавшись, словно чем-то сильно взволнованные.

— По-моему, они пьяные, — сказала мать.

Мы стояли перед лачугой, походившей в темноте на дровяной сарай. В освещенное окно было видно, что внутри лачуги есть люди. Соседка постучала в дверь.

— Войдите!

Мы вошли. Высокая худая светловолосая женщина неопределенного возраста отдирала газету, прилипшую к еще не испеченным лепешкам. Вся постель была завалена сырыми лепешками, завернутыми в «Норчёпингс тиднингар».

В лепешки прочно въелась типографская краска, кое-где к ним прилипли клочки бумаги. Судебные отчеты, объявления о свадьбах и аукционах — все это четко отпечаталось на тесте. С хлебом можно было проглотить любую сенсацию.

Но наше внимание привлекла не эта женщина с ее злосчастными лепешками, а желтый, изможденный мужчина, сидевший в одной рубашке на деревянном ведре. В комнате стояла страшная вонь. Мужчина даже не взглянул на нас, когда мы вошли, и продолжал тихонько стонать. С лица его струйками стекал пот. Мать зажала нос и кинулась к дверям.

— Фру не должна бы впускать нас, пока мужчина не ляжет в постель, — сказала она возмущенно.

— Закройте-ка дверь, милые, не умрете же вы оттого, что посмотрите на больного человека. Он так сидит часами — у него рак, и тут уж ничего не поделаешь. А в больницу его не берут.

Она швырнула в печь лепешки с отпечатавшимися на них буквами и словами и шумно захлопнула дверцу. Мужчина по-прежнему безучастно сидел на ведре.

— Мы пойдем, — решительно сказала мать.

Но соседка, оказывается, хорошо знала гадалку, даже была с ней на «ты», и удержала мать.

— Оставим дверь открытой. На улице тепло, а когда человеку уже ничто не поможет, не умрет же он от воздуха, — сказала толстуха, и зеленая охотничья шляпа подпрыгнула на ее голове.

— Хотите погадать? Это стоит крону. Деньги вперед, а не то предсказание не сбудется. Здесь бывали благородные дамы и господа, и, скажу вам, никого из них не беспокоил запах. До того ли, когда человек может узнать свое будущее? Сам бургомистр приходил сюда. Ты ведь молодая, красивая и, уж конечно, хочешь нового жениха? — спросила гадалка у матери.

Я была просто ошарашена этим потоком слов и всей обстановкой комнаты — самой неопрятной, какую я когда-либо видела: лохмотья, грязная посуда, старый войлок между рамами. Тут же спала толстая собака, даже не залаявшая, когда пришли чужие. А сидящий на ведре мужчина с закрытыми глазами! Наклонившись вперед, он уперся головой в край кровати. Простыня была черная от грязи.

— Садитесь. Мне надо сперва испечь лепешки, — сказала гадалка и начала сгребать в кучу лепешки, грязные от бумаги и типографской краски. Потом она положила тесто на стол и отправилась за новой газетой, чтобы постелить ее на кровать.

— Я покупаю макулатуру, это так дешево. А бумаги уходит много, раз он все время сидит на ведре, — и она положила новую партию лепешек, полосатых от бумаги и черной краски.

— Подложите хоть тряпку под лепешки, а то опять получится то же самое, — сказала мать. — Или насыпьте под них побольше муки. Кто же это кладет кислое тесто на бумагу? Ведь в Салтенгене валяется столько деревяшек, могли бы давно сколотить хлебную доску. Не удивительно, что в доме рак, когда вы так живете. — Мать все больше сердилась. Но на гадалку ее слова не произвели впечатления.

— Мы наворовали уже так много дров, что если я возьму еще хоть щепку, мне не миновать Тредгордсгатана. (Там находилась тюрьма.) А муки у меня и так не хватает, вот и приходится класть лепешки на кровать, — и она вывалила тесто прямо на отвратительно грязный матрац. Затем, очистив угол стола, поставила возле него два стула. Мне пришлось стоять.

— Посмотри-ка вверх, мне надо видеть твои глаза, — сказала гадалка матери.

Мать нехотя подняла глаза. Мужчина на ведре не шевелился. С улицы доносились ночные шорохи, гудки пароходов.

Женщина пристально уставилась в глаза матери, потом выложила на стол несколько засаленных игральных карт.

— Ждет тебя большая утрата, зато быть тебе при деньгах. Какая-то женщина бегает за твоим мужем, но ты найдешь нового, красивого и богатого. Через месяц ты будешь уже совсем при другом интересе… Ах черт, подгорели! — Она выбрасывает из печки две лепешки и кладет на их место новые, которые только замесила, так что они еще не успели подняться, потом продолжает:

— Твоя родня ненавидит тебя, но ты все равно поставишь на своем. Ты любила мужчину, которого не получила, зато получишь того, кого любишь теперь.

Громко застонал мужчина. Стон перешел в крик.

— Господи, он умирает! — закричала мать.

— Да нет же, это скоро пройдет.

Но мать поднялась и, положив на стол крону, взяла меня за руку. Мы вышли на улицу. Соседка замешкалась, и нам пришлось подождать ее, потому что одни мы ни за что бы оттуда не выбрались. Опять закричал, а потом застонал мужчина, но обе женщины продолжали все так же спокойно разговаривать.

— Если б мы хоть знали дорогу, мы бы сразу же ушли, — сказала мать.

Мужчина застонал еще громче.

Мать распахнула дверь и снова вошла в дом.

— Помоги же своему мужу лечь в кровать! Или ты оставишь его умирать на ведре? Так он и до утра не доживет, — услышала я голос матери. — Приготовь постель! Я не хочу дотрагиваться до этих тряпок, но надо же его уложить.

Теперь мужчина стонал жалобно, как ребенок, словно не осмеливался громче.

Я услышала какую-то возню и заглянула внутрь. Женщина стелила постель; когда она начала перекладывать тряпки, от них поднялась ужасная вонь.

— Теперь подложи газеты, меняй их почаще и не позволяй ему так долго сидеть и мучиться, — мать была очень взволнована и, казалось, вот-вот готова расплакаться, — я чувствовала это по ее голосу.

— Я справлюсь сама, — вмешалась соседка и, подняв умирающего, положила его на кровать среди лохмотьев.

Это было ужасное зрелище. Жалкий, смертельно больной человек в руках бесчувственного существа — толстой, огромной женщины в дурацкой охотничьей шляпке.

— Немедленно идем отсюда, или мы сами будем искать дорогу, — сказала мать. — Я слышу голоса людей и, если ты не пойдешь, позову их сюда.

— Вот черт, лепешки опять подгорают! — закричала гадалка.

Соседка вышла вместе с матерью. Под шалью у нее была спрятана завернутая в газету лепешка. «Хлеба и газет!» — если можно так выразиться, но это не была пародия на великого Цезаря, ибо тот, «пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели».

— Заходите ко мне в другой раз! — крикнула гадалка. — Только не приходите до будущего года, раньше он не умрет. А тебе не следует быть такой чувствительной! Такая красивая, еще добьешься своего! — орала она вслед матери.

Мы не ответили и молча последовали за охотничьей шляпкой, четко вырисовывавшейся в наступающем рассвете на фоне железных складов.

Под Бергенским мостом, как обычно, журчала вода; по соседству, в сыром здании, стучали ткацкие машины, и усталая ночная смена с нетерпением ожидала утра. На мосту мать велела соседке выбросить в реку взятую у гадалки лепешку.

— Правда, рыба может подохнуть от нее, — язвительно сказала она. — Но тут уж ничем не поможешь.

— Хлеб сгодится для идиотов, которые ждут меня дома, — сказала соседка и подкрепила свои слова энергичным кивком, отчего ее охотничья шляпка совсем съехала набок.