Сопровождаемый тягостными взорами трех бывших своих военачальников, я, как оплеванный, потащился к запертой на большой висячий замок двери морозильной камеры. Даже сейчас, по прошествии времени, не могу без содрогания вспоминать эти роковые мгновения. Дабы избежать возможных кривотолков, привожу текст случайно сохранившегося у меня официального документа.

«Матушке Христине Адамовне

от раба Божия Тюхина,

отставного генералиссимуса

РАПОПОРТ

Сего дня, числа коего не знаю и знать не хочу, я, раб Божий Тюхин, будучи послан с ключами и подошед к дверям, всунул оный инструмент в отверстие, каковой в отличие от некоторых иных предметов, участвующих в актах, благополучно вхож был и, достигнув упора, произвел подобающий эффект путем неоднократных нажатий и интенсивных поворотов. Не токмо душа, но и плоть моя вострепетала от счастия, когда препона отверзлась и очам моим явлена была заветная тьма, хранительница неизъяснимых восторгов и поистине гастрономических наслаждений. „Эй вы, лямурьянцы, где вы тут?“ — голосом, полным дружелюбия, окликнул я. Увы мне, увы! Вместо чаемых Филина, Шпорного, Шпортюка, с леденящими душу криками, на волю вырвались два диких, четвероногих, безумно вытаращивших лемурьи свои глаза, демона! Все в ссадинах, перьях и экскрециях с ног и до голов включительно, они, опрокинув меня, с диавольской быстротой кинулись к служебному выходу, совершенно не обращая внимания на мои горестные к ним призывы. Вслед за оными, заставив меня онеметь от неописуемого ужаса, из тьмы кромешной выметнулась тварь пернатая, бесшумная, ночная! „У-ху-ху ху- бля!“ — выкрикнул крылан и скрылся, испещрив меня пометом, своим напоминая мне полетом пропащий Рекрутского дельтаплан…»

Дальше меня, к сожалению, понесло, что к вечеру приняло характер стихотворной, усугубленной наложившимся на нее внезапным запоем, горячки.

О, как бы мне хотелось сказать вам, дорогие читатели, что все изложенное в этом бредовом рапорте, не более, чем плод поэтического воображения, на худой конец — не слишком удачная шутка моих допившихся до чертиков сослуживцев. К несчастью, действительность, до сих пор преследующая меня ночными кошмарами, оказалась еще страшнее. Филин, Шпырной и Шпортюк не только с воплями вырвались на свободу, но и, ни на секунду не останавливаясь, совершенно необъяснимым образом миновав КПП, скрылись в неизвестном направлении, причем дезертирство это было совершено столь дерзко и умело, что не только командование, но и я, автор, пребываю в полнейшей неизвестности относительно их нынешнего местопребывания.

Случившееся до такой степени ошеломило меня, что я вернулся в подсобку лишь часа через полтора, поддерживаемый под руку сердобольной Виолетточкой.

— Наши здесь н-не пробегали? — с трудом выговорил я, и покачнулся, и чуть не повалив их обеих — начальницу пищеблока и ее сотрудницу — хохотнул. — Без паники, девоньки, это возрастное…

— Ваших всех, как ветром сдуло, — поднимая меня за шиворот на ноги, сухо заметила Христина Адамовна. — А ежели ты, говно собачье, имеешь в виду фрица Гришку, то этого сухофрукта я действительно заарестовала. И вот что я тебе скажу, Тюхин: не наш это, ой не наш человек! Цена ему три копейки, пятачок в базарный день, а убытку — на весь наш бабий капитал, не считая затрат на лечение. И кабы не моя широкая славянская душа, я б этому черту безрогому эскалопа с подливой шиш бы предложила, на-кося выкуси, сказала бы я ему по-нашему, по-русски! Но будучи всенародно избрана на высочайший руководящий пост и руководствуясь принципами, я тебе, Тюхин, даю последнюю возможность накормить преступного подельника жареной свининкой, а от себя лично шлю этому кастрату компотику с бромбахером!

Тут я аж поперхнулся, а она так врезала мне по спине, что я мгновенно протрезвел и уже через минуту-другую поспешал с подносом на гауптвахту: раз-два, раз-два, раз-два!.. Винегретик заказывали? Ах, не заказывали плюсуем еще полтинник. Итого с вас двенадцать долларов восемьдесят семь центов, сэр!..

По меньшей мере странная картина предстала очам моим на гарнизонной гауптвахте. Железная дверь одной из ее камер, предназначенных, как правило, для смертников, была гостеприимно распахнута, изнутри ее раздавался козлячий хохоток моего ненавистного, приговоренного Христиной Адамовной к расстрелу, сообщника.

— Ой ты, гибель, гибель! Гибель юбер аллес!.. — гадким голосом напевал Рихард Иоганнович.

Я вошел, и, от изумления, поднос чуть не выпал из рук моих.

Совершенно обнаженный — в одной шляпе на голое тело незадачливый слепец-провиденциалист и несостоявшийся властелин мира сидел на нарах, скрестив ноги по-турецки. Напротив него с колодой в руках расположился на табуретке рядовой Гибель, бывший, по всей видимости, выводящим.

— Еще одну, — подмигнув мне, сказал Рихард Иоганнович.

Гибель сдал.

— Хватит. Себе.

Мой лучший ученик перевернул карту. Это был бубновый туз.

— Очко! — сказал он.

Рихард Иоганнович со вздохом снял шляпу.

— Чертовски талантливый юноша, Тюхин. Вы не находите?

Я и глазом не успел моргнуть, как этот старый идиот продул моему салаге и эскалоп, и кружку с фирменным напитком. Радостно улыбаясь, рядовой Гибель удалился и мы с Рихардом Иоганновичем остались с глазу на глаз.

Камера, в которой моему злосчастному товарищу предстояло провести последнюю перед расстрелом ночь, была на редкость неуютная, давящая на психику всей тяжестью нависшего над головой сводчатого потолка.

— Поди кошмары мучают? — посочувствовал я.

— Какие там кошмары, минхерц! — махнул рукой Рихард Иоганнович. — Сегодня, поверите ли, глаз не мог сомкнуть.

— Подлюка-совесть?

— Экий вы!.. М-ме… Храп, Тюхин. Тут дневальный всю ночь такие фиоритуры выдавал! Стены… м-ме… дрожали.

— Это Непришейкобылехвост! — уверенно сказал я. И хотя подобные сведения вряд ли могли пригодиться приговоренному к смерти, поведал Рихарду Иоганновичу, как в эшелоне, по дороге в Тютюнор, нейтрализовал рыкающего хохла с помощью двух тюбиков «поморина». Эта операция производилась путем вставления данных предметов сангигиены в обе ноздри храпящего и одновременного, резкого на них (имеются в виду тюбики) надавливания. Затем, когда задыхающийся широко разевал рот, надо было — опять же резко и синхронно — выжать в него всю оставшуюся зубную пасту.

— И что, и больше не храпел?

Я вспомнил Гринины шальные, по-мфусиански вытаращенные во тьме вагонной глазищи, и сказал:

— В моем присутствии — никогда!

— Однако! — подивился Рихард Иоганнович. Он встал, принялся разгуливать по камере, заложив руки за спину, весь какой-то нескладный, сутулый, мослатый, удручающе обыкновенный — какой-то шрам от аппендицита, три пулевых, от Даздрапермы Венедиктовны, отметины, и ни хвоста, ни копыт, ни дьявольских стигм — все, все, как у людей, и даже ногти на ногах, и те — месяца три, как не стрижены. Он все ходил, ходил, отрешенный какой-то, небритый, необихоженный, такой, знаете, как пенсионер в бане. И мне вдруг стало так стыдно, я вдруг так опять пожалел его, прости Господи, так проникся — ну какой, какой там к ляду аксютка, какой там шут, какой отяпа! — что аж слезы у меня выступили на глазах.

— Чертовски хочется жить! — задумчиво бросил на ходу мой обреченный товарищ. — Страдать, бороться, не делать по утрам зарядки, не верить первым, как правило, обманчивым… м-ме… впечатлениям… мять цветы, целовать… м-ме… товарищей по партии, слушать нечеловеческую музыку, ваши, с позволения сказать, стихи… Вы романец-то свой закончили?

И когда он, обдав козлиным духом давно немытого тела, присел рядом, я вытер слезы, и вздохнул, и, отодвинувшись, прошептал:

— И закончил, и сжечь уже успел…

— И что, и сгорело?

— Еще как. За милую душу, — сказал я. — Одна сказочка от всей эпопеи и осталась, да и та — в памяти. Хотите расскажу?..

— Нуте-с, нуте-с! — оживился приговоренный.

Армейская сказочка Тюхина (Эмского)