Ввиду отсутствия совести, особых угрызений у Тюхина не было. Тут же, на тротуаре — за грудой кирпича — он переоделся. Гимнастерка оказалась великовата, пришлось закатать рукава, а вот сапоги и пилотка пришлись как раз впору. Тюхин застегнул ремень со странной надписью на бляхе «ГОТ МИТ УНС» — и обдернувшись, опять почувствовал себя человеком. «Нет, все-таки верно говаривал Сундуков, — подумал он, поднимая противотанковую пукалку, — не это место красит мужчину, а — сапоги!..»

Вскинув на плечо гранатомет, Тюхин пошел дальше, по проспекту, походившему на ущелье, в кирпичных завалах по сторонам. Сеял дождец. Под подошвами похрустывало стекло. «За-апевай!» — скомандовал, загрустивший по лучшей, по армейской поре своей жизни Эмский. Рядовой Мы с готовностью подхватил. Спели батарейную — про артиллерию, гордость Родины трудовой, про Марусю-раз-два-три-калина… Тюхин, по ассоциации, запутался, сбился со счета, махнул рукой: «Э-э, да чего уж там!..». Вспомнилась вдруг вороночка в чистом поле, еще парящая, в розовенькой оторочке, в разбросанных вокруг ошметьях. Из груди Тюхина вырвалось самое русское из всех русских восклицаний: «Эх!..»

— Но за что, за что?! — сглотнув комок, пробормотал он, безнадежный, как гитлеровец под Сталинградом. И тут сзади дизель взрыкнуло, хлопнул пистолетный выстрел. Тюхин, сноровисто, как на фронте, упал за ближайшую груду кирпича, а когда осторожно выглянул из-за нее, аж присвистнул от удивления.

По трамвайным путям, отчаянно крутя педали, несся велосипедист в одном нижнем белье и в шляпе. Ричард Иванович, а это был, конечно же он, пытался оторваться от гнавшегося за ним танка, на броне которого восседали два омерзительных андроида в габардиновых плащах — Мандула и Кузявкин. Красномордый диктатор с матюгальником на груди, улюлюкая, размахивал полотняными брюками Ричарда Ивановича. Перекошенный от усердия Кузявкин садил из пистолета по шинам. У Дома старшин и сержантов Мандула подхватился на ноги и рявкнул в мегафон:

— А ну, мазэпа, стий!.. Кому казав — стий! Я тоби, людыну, любыти буду!..

Серый от ужаса Ричард Иванович наехал на кирпич, руль у него вывихнулся из рук, велосипед, дзынькнув звоночком, полетел в одну сторону, злосчастный интеллигент — в другую, соломенная шляпа, вихляя, покатилась по асфальту.

— Дывысь, Кузявкин, — ликуя, взревел Мандула, — наша цаца сама раком встала!..

Больше медлить было нельзя. Тюхин изготовил гранатомет и, раскинув пошире ноги, приник к прицелу. Он поймал в прорезь красное пятнышко на гипертрофированно большом лбу садиста-интеллектуала и прошептав: «За поруганную Идею! И ныне, и присно!..» — нажал на спусковую скобу.

Надо ли говорить, что на фронте генералиссимус Тюхин был снайпером?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Милые мои, дорогие, хорошие, только не в сердце, в лоб, в горячечный, упрямый мой лоб — так оно будет вернее!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда развеялась кирпичная пыль, танк уже вовсю полыхал. Ричард Иванович, пошатываясь, поднялся с карачек на ноги. Он был так бледен, что, казалось, просвечивал насквозь. Глаза у него были черные, пронзительные, прозорливые. «Уж не потому ли — Зоркий? — подумал Тюхин. — Минуточку, минуточку!..» Но развить мысль, сделать четкие умозаключения по поводу этих, неожиданно вдруг проявившихся на лице чуть не погибшего, — глаз, Тюхин не успел, сбитый с толку Ричардом Ивановичем.

— Вы видели?! Нет, вы видели?! — трагически вопросил бывший слепец-провинденциалист. — В центре города, среди бела дня!.. Какой ужас!.. До чего мы… э… докатились!.. Как, как это по-вашему называется?

— Это? — бросил взор в сторону полыхавшей боевой единицы Тюхин. Это, любезный Ричард Иванович, — наш с вами гуманизм во всем его военном великолепии. А те, что там скворчат в солярочке — это, друг мой, так называемые гуманоиды, они же — пришельцы из иных миров, ангелоподобные спасители и наставники наши!..

— Тьфу, тьфу на вас! — огорчился Ричард Иванович, отряхиваясь. — Вам бы все смехул[cedilla]чки, Тюхин, а у меня, поверите ли, до сих пор… э-э… поджилки дрожат! О, если б вы только знали, что эти мерзавцы со мной вытворяли!..

— Да уж догадываюсь, — сказал Тюхин вполне сочувственно.

В танке рванули снаряды. Закувыркалась башня. Высоко-о!..

— Нет, это все! — тоскливо ежась, пробормотал боец незримого фронта. — Это — конец. Финита, как вы изволите выражаться. А вы чего это, батенька, немцем… э… вырядились? Тоже… э-э… наладились?.. Далеко, если не секрет?

— В Смольный, — сказал Тюхин, глядючи в небеса.

— И-и, голубчик! Вас там только и ждут! Даздраперма Венедиктовна все глаза в окно проглядела… Драпать, драпать надо, голубь вы мой сизокрылый! — Ричард Иванович огляделся по сторонам и снизил голос до шепота: Немедленно! Сию же секунду!..

— Но куда, — пожал плечами солдатик, — и как? Крылатый конь усквозил в эмпиреи, летательный аппарат Сундукова я ухайдокал…

— Вы?! — ахнул Ричард Иванович. — Шлепнут! Уж будьте уверены, душа моя, поставят к стенке и — шлепнут!..

— Вот и драпану, — горько пошутил Тюхин, — в Лимонию… В Рай…

— Оно бы — с Богом, только вы мне, счастье мое, жизнь спасли. Долг, как говорится, платежом… — Ричард Иванович поднял велосипед и выправил руль. — Есть тут один вполне безумный вариантец. Плавать умеете?.. Надо же, а я так и не удосужился… Вобщем, садитесь-ка партайгеноссе, на раму, и живенько, живенько, пока не опередили. Я ведь, Тюхин, такую информацию провидческими своими очами выглядел!..

— Где?

— Да все там же, в Смольном, из кабинета всенародно обожаемой императрицы…

Вот так они и поехали — интеллигент в шляпе, но без штанов — сзади, на багажнике, военизированный Тюхин — в седле, за рулем. Ричард Иванович как-то подозрительно быстро оклемался, повеселел, заболтал ногами, мешая Тюхину, запел «Лили Марлен». Слов Тюхин, разумеется, не знал, а потому терпеливо молчал, размышляя об этих странных, чуть навыкате, как у всех здешних кандидатов в покойники, глазах сидевшего сзади, чересчур уж пронзительных, подчеркнуто живых, что ли, ненастоящих…

Свернули на Воинова. Большой Дом чудом уцелел, только стекла повышибало и на всех этажах полоскались на ветру казенные шторы. У четвертого подъезда валялся труп. Тюхину вдруг показалось, что глаза у трупа взмаргивали. «Вот, вот оно!» — пронзило крутившего педали, которому вспомнились в это мгновение глаза отца, ночью, в сорок девятом, прыгавшего на одной ноге, все никак не попадая в штанину, такие чужие, остановившиеся, уже почти мертвые…

— Вот! Вот оно! — выкрикнул Тюхин, да так громко, так неожиданно, что Ричард Иванович испуганно осекся. А тут еще, как нарочно, через дорогу перед колесами переметнулось что-то темное, здоровенное. Они грохнулись на мостовую.

— Кажется, крыса, — сказал Тюхин растерянно.

— Хуже! — простонал крепко зашибшийся Зоркий. — это кот мой… черный… названный в честь… э… Кузявкина — Кузей… К чему бы?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Было это давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. На 8-ой Советской мальчик сел на «пятерку» и доехал до кольца. Остановка называлась таинственно — «перевоз Смольного». Мальчик, волнуясь, вышел на берег реки и впервые в жизни увидел настоящий морской туман. Хлюпала вода. На невидимом корабле звякала невидимая рында. Сквозь ладони, сложенные «бинокликом», мальчик вглядывался во мглу и сердце у него билось, потому что там, за туманом, была страна его отчаянной мальчишеской мечты по имени…

— Америка! — прошептал невозможный Ричард Иванович.

Тюхин вздохнул.

Они стояли на берегу сгинувшей в туманной мгле Невы и внизу, прямо под ногами, плюхалась привязанная к свае лодка. Она была выкрашена в дурацкий розовый цвет, а на носу ее было написано белилами: «Надежда».

Беглецы спустились к воде. Звякнула цепь — ржавая, на замке, таком, Господи, хлипеньком с виду, несерьезном. Казалось, только дерни как следует…

Ричард Иванович Зоркий нетерпеливо дернул.