И тут, будто из воздуха, явился человек. По виду обыватель.

— Анна Васильевна? — выговорил негромко. — Тимирева?

Анна не любила, когда называли этой фамилией.

— Что вам? — умела быть холодной до высокомерия.

— Депеша, — оглянулся по сторонам, протянул почтовую карточку. Шуточная. С отрывным купоном «достоинством в 100 поцелуев». И узнала почерк Сергея. Сердце екнуло и застучало. — Что это со мной? — оскорбилась она. Как и каждый бы на ее месте, в крушении семьи винила мужа! Он оказался «не то», оказался «ошибкой».

«Аннушка, я в Шанхае. Только и мечтаю о встрече с тобой и Вовиком. Боюсь, в России жить будет невозможно еще лет пять, а то и с хвостиком. Жду вас, ненаглядные мои! Жду и люблю».

Анне показалось неуместно легкомысленным и содержание, и сама открытка с фальшивым купоном «на сто поцелуев». Впрочем, на него это похоже! На всю жизнь так и остался пятнадцатилетним мальчишкой. Анна не принимала в расчет, что этот «мальчишка» имел чин контр-адмирала и золотое оружие «за храбрость».

— Ответ будет? — напомнил о себе курьер. «Надо ему заплатить», — и, стараясь не потревожить палец, поползла в карман.

— Из Шанхая?

— Из Владивостока. Сергей Николаевич прибыл по делам фирмы.

— Так вы из Владивостока?

Мужчина усмехнулся и покачал головой.

— Мне передали. Из надежных рук.

«Шпик!» мелькнуло в голове. Осмотрела его потрепанную тужурку.

— Конспирация, — выговорил незнакомец с прононсом. Да, это был офицер. Строевую выправку партикулярным платьем не прикроешь. Резким военным полупоклоном дернулся и растворился в завесе густо повалившего снега. Что за человек? Опять попытка добраться до Колчака? Через любовницу!

Снег сыпал на бугристый камень мостовой, на головы прохожих, и уже выбелил пологие крыши лабазов. Зазвенели часики — пора в цех!

Бесконечно мелькала иголка, шелестело, хрустело полотно, гудели моторы. Говорят, в Америке изобрели машину, что пришивает пуговицы! Самое гениальное изобретение! Мелькнет иголка на долю секунды, успеет зацепить нитку, сделать какую-то петельку! Полотно наплывает, морщится. Собирается белыми волнами. Отгребешь в сторону, а тут шов — лапка подскочит — палец так и норовит скользнуть под иголку — и даже по спине мороз, и передернет всю.

— Знакомый приходил? — подкараулила минутку тишины Алиса. Анна покосилась: уж не из военного ли контроля ты, голубушка?

— Сапожник. Сказал, что подметки готовы. Спиртовые.

Княжна, понимая, что не доверяют, слабо улыбнулась. А Анна извинилась внезапным экспромтом:

Алиса дернулась и закатилась таким веселым хохотом, что и другие работницы оставили шитье, смотрели, чуть ли ни с завистью: чему так развеселилась княжна? Но недолго царило веселье. У гладильного стола вдруг засуетились, сбились в кучу.

Графиня Олсуфьева упала в голодный обморок. Да еще и банку разбила. Обеденную похлебку она сливала в банку, и относила маленькой дочке, в землянку Копай-города.

У всех свое горе, у всех своя печаль.

Иногда ходили в электротеатр.

Снежок таял, и над дорогой маячил чуть заметный туман. А на крышах снег — белый предвестник зимы. И руки зябли. И ветер какой-то непостоянный: то оттуда дунет, то с другой стороны, то забежит, в спину толкнет.

По Атаманской, с винтовками, при примкнутых штыках, рубили каблуками брусчатку, уходили на фронт гренадеры. Женщины махали вслед. Одна и та же картина шесть лет. И не видно конца-краю. Иногда нападало полное безразличие. Отчаяние. Хоть бы как-то кончилось это безумие. Хоть бы какой-то выход, хоть какой-то порядок. Суворовский марш истончался, растаял в сыром холодном воздухе — ушел еще один полк на ратный подвиг. Спаси, сохрани его, Господи.

В цехе выдали жалование — подмывало закутить!

Здесь, в фойе, совершалось небывалое чудо: продавали мороженое! Стоило оно целое состояние — но все-таки взяли с княжной! Одно на двоих.

А, совсем рядом, за стеной, волнующее пространство просмотрового зала. Оттуда волшебный резкий запах клея. И, как рокот моря, — вздохи, смех толпы. Анне не раз говорили, что по ней плачет кинематограф, что, пожелай, — и стала бы знаменитой, как Вера Холодная!

Донесся скрип стульев, шаркающий топот — зрители покидали иллюзион. Княжна Алиса осторожно, как кошечка, кушала мороженое. Отличное! Взбитое, на сливках. Шагнули в зал. Там запах бедности и потуги на дешевенький шик.

Расселись по скрипучим «венским» стульям. Электричество погасло. Княжна на секунду схватила и пожала руку Анны — так не терпелось увидеть ей фильму! Затрещал аппарат, темный зал прорезали грани луча, высветило облачко дыма — по белому квадрату экрана побежала жизнь прежняя: роскошная, красивая! И обмирает душа при виде Государя. Идет, пожимает руки бойцам. Уж давно мертвый, расстрелянный. Алексей в матросской форме — живой и невредимый. Хлыстиком машет, и собачка вьется, скачет, лает от радости. Как же на Володю похож! Господи! И другие дамы в зале задышали глубоко, потаенно, полезли за платочком. Прощай, счастливое время! Прощай, Родина! И сморкался в темноте просмотрового зала сброшенный с корабля истории, недобитый класс. Княжна Алиса сидела неподвижно. Она прощалась со своей юностью ожесточенно, без слез.

Поначалу Анна внимания не обратила: сидит синеблузник — да и пусть. Но что-то его, нет-нет, да и качнет: клонится-клонится и прижмется плечом. Отодвинулась раз, другой.

— Что это с тобой, гражданин? — вдруг закипело и выплеснулось.

— Не нравлюсь, барышня?

Анна передернулась и замерла, продолжая смотреть на экран.

— А то, может, познакомимся? — наклонился к самому уху.

— Обсоси гвоздок! — на весь зал прозвенела любимая женщина Верховного правителя России — и все! Фабричный стушевался. Только прошипел себе под нос: «в перчатках!» Княжна Кызласова беззвучно хохотала и не могла остановиться.

На другой день в пошивочном цеху, кто бы что кому ни сказал — в ответ легко и романтично летело: «Обсоси гвоздок!»

…Вера Холодная, расставаясь с женихом, закатывала под лоб свои томные глаза, прижимала руки к груди. Все это было бы трогательно, если бы хохлушка на переднем ряду не пропела в приступе обожания: «Вера Голодная!» И стон ее восторга зал охотно подхватил, и несколько раз в самых душещипательных местах хрипело то сбоку, то сзади: «Вера голодная!»

Грабеж в городе стоял жуткий. То свои злодеи, то чехи — то и гляди, что останешься без кошелька. Но все-таки не боялась делать променад. Смелости добавлял небольшой подарок Колчака — браунинг. В человека стрелять, конечно, не решилась бы, но в воздух для острастки — почему бы и нет! Странно и любопытно было бродить у крепости по Бутырскому форштадту. Когда-то здесь трудился автор «Идиота». Мял глину, делал кирпичи. Двести штук в день. И вглядывалась в кирпичные фундаменты почерневших от времени домов, будто можно было отыскать дактилоскопический отпечаток Достоевского.

Впереди церковушка. Без звона. Молчит. Скобрящей Божьей Матери. Не двуглавых орлов надо на герб, а ее, заступницу и печальницу несчастнейшего из народов.

И будто в подтверждение черной мысли, во дворе, за тесовым забором вдруг грубо, душераздирающе закричали, ударил выстрел — воротца распахнулись, и человек, весь в крови, бросился на Анну! Раз за разом прогремело — и, распахнув руки, как на объятия, пьяно повалился на колени, задергался-задергался и стих. Солдат, выкрикивая ругательства, засовывал наган в кобуру и дикими, налитыми кровью глазами, смотрел на Анну, будто решая, не пустить ли в расход и ее.

Минута оцепенения миновала, Анна твердо, прямо прошла мимо вылупившегося на нее солдата полковника «Урода». Что он сделал? Зачем? Что произошло? Через какое-то время испуг уже выходил крупной, лихорадочной дрожью, ноги подсекались так, что невозможно идти. Опустилась на лавочку. Колотило — зуб на зуб не попадал. И как грубо кричал ругательство солдат: «Fuck you!» Зачем они здесь? Сидела на ледяной скамейке посереди Омска, не зная, куда бежать, где скрыться от обступившей беды. Когда закрывала глаза — с фотографической точностью вставало бледное, залитое кровью лицо. «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час»!