И лукавые мысли смущали: повстречай сейчас Аким, позови — пошла бы! «Коль не нужна никому — пусть достанусь обрезчику с завода Рендрупа!» — шла и даже рукой отмахивала по-военному. Как дед, бывало. «Не стану Борбоськой скакать — не дождетесь!» Особенно оскорбил поступок часового:

— Их высоко превосходительство отсутствуют-с! — и дорогу загородил. Герой с дырой! «Не отсутствуют-с, скотина такая, а видеть не хотят-с!» И озиралась, будто, в самом деле, хотела встретиться с Акимом. Но это был минутный всплеск обиды. Все прекрасно понимала. Не до нее. «Катя Строфа», вот что! Армия катилась под ударами красных. Какая уж тут любовь.

Считалось, что мастерская готовится к эвакуации. На самом деле, закрылась и ожидала смены власти. Чтобы шить то же белье, но уж не для белых сатрапов, а на вполне красных героев. С фабрики Богаткина везли штуки сукна, чтобы встретить новых хозяев шитьем буденовок и «разговоров» на широкую грудь. Но большевики стояли на подступах — а «кадеты» с предателями поступали сурово. И мастерская, уже закрывшись, все-таки продолжала кормить персонал.

В обед, как и прежде, — миска каши и компот из смородины. Компот заставлял вспомнить морс Колчака. Никто не умел его делать лучше адмирала! Особенно малиновый и брусничный! На севере, на шхуне «Заря» он ставил и «амброзию»: самодельное вино из голубики. «Вкуснятина, — говорил Бегичев, — пальчики оближешь! И крепкуча, язва — чистый яд!»

Бегичев оставил приятное впечатление.

— Вот это настоящая жена Колчака! — кричал он своим дурным, простуженным голосом. — А то Софья мне сразу — вэ! — грубо сморщился. И Анна полюбила его за этот несправедливый, но такой лестный отзыв. Софья Федоровна была женщиной в высшей степени достойной. Одних языков успела выучить семь штук. Да, видно, не за это любят жен мужья!

И опять забилось сердце, и стеснялось дыханье в груди. Нападало беспокойство, непреодолимый зуд, потребность увидеть его! Это доводило до затмения рассудка, могло толкнуть на ужасный поступок. «Прости, Господи, грешную, глупую!» И, правда, голова пустая. И ноги ватные — нет-нет да и качнет, поведет в сторону. И даже весело на душе от мысли о болезни.

Вдоль улицы — магазинчики. Здесь нет продовольственной милиции, никто «не хвостился» — цены отпустили больше года назад. Но правильно ли? Цены взлетели до луны! Продукт проквашивался, тух и гнил — а народ свирепел в голодухе. Обнищавшая армия только и смотрела, чем бы кого прижать, ободрать. А ведь в Библии сказано: ни один солдат не воюет на своем довольствии. Но нет, воюют. И кладут свои жизни молодые. Везут и везут их на санях под брезентом. И вспоминался брат, так же умерший от ран.

Заходила в магазин погреться и опять брела, пока ноги не принесли… на завод. Зачем? Чего хотела она? Ясно, что случайно, но… Случайно ли? Широкие ворота, длинные сараи. Оттуда скрип и железный звон. Что-то клепают и точат.

Из ворот выходили рабочие, смотрели. Анна вздохнула, побрела обратно к центру. Ноги будто увязали в зыбкое болото, каждый шаг — с трудом. Клонило в сон. И весело! Смешно. Фонарь вдруг стронется, поплывет; дорога так и кинется в глаза. Ноги неподъемно тяжелы, а сама невесомо легка. Кажется, сбрось бархатные сапожки — и унесешься к облаку. Вслед отлетевшим на юг журавлям.

И снег летит белым серпантином, свивается, норовит сесть пушинкой в глаз, слепит, велит остановиться. И что такое приключилось, какой такой магнит манил ее к заводу? Очнулась — стоит напротив тех же ворот! Или и не уходила никуда? Повернулась туда-сюда, да так и осталась на месте. И уж неприятно: чего выжидаю? И опять пошла в сторону города — ноги не слушались, будто в трясину увязли.

Бросило в жар — а боль в суставах отступила. И опять походка легкая! Торопится, торопится, чуть ли ни бежит — а все на месте! Будто на привязи.

Почему тянуло сюда, к этому металлическому грохоту? О чем-то не договорили? Что-то нужно было объяснить? Ах да! Он сказал, что победа Германии — благо. Что скоро рухнут границы, и все станет общим. Ничьим! Кто что хочет, тот то и бери. Пользуйся! И неважно: русская ли земля, немецкая или французская! Где хочешь, там селись, работай, наслаждайся жизнью! Это только кажется, что проиграли всеми побежденной Германии, а на самом деле победили! Во всех парламентах мира сядут русские рабочие!

В висках Анны опять стучал бойкий молоток, и мысль, подхваченная жаром и метелью, неслась, как птица-тройка! И уже соглашалась с Акимом, и даже рождалось открытие того, что бога-то, пожалуй, и, в самом деле, нет. Все развивается само собой: от амебы до теплокровной крысы. Сначала телега, потом велосипед, мотоциклетка, паровоз и аппарат «Илья Муромец» — эволюция!

Наклонилась, зачерпнула жменьку снега, приложила к пылающему лбу. И опять картина танцев у Подгурского. Новинка сезона — танго! И даже «На сопках Маньчжурии» танцевали контактно. «Белеют кресты, это герои спят», — и уже кружилась в хороводе снежинок, припадая на правую ногу. И не понятно, то ли двигалась в такт музыке, звучащей в сердце, или, отвечая ритму колокольного звона.

Большевики взорвут ее. И, кажется, церковь стонет, жалуется. И ветерок помогал идти на этот стонущий звук, на упругие волны стопудового инструмента. Бабушка говорила, этот звук исцеляет недуги. Правда ли? Кто скажет? Пойду, спрошу у Господа, почему он так несправедлив? Что мы делаем неправильно? В чем вина?! Он ответит. Он не должен все время молчать! За что он нас гонит? За какие грехи мы сотнями гибнем каждый день?

И что-то подталкивало ударить в муфту, как в бубен, скакать по-козлиному в глубоком снегу, показать красный язык всему свету! «Нет правды на земле, но нет ее и выше!» Ни капельки нет ее нигде. И стаей воронья налетали грешные мысли о том, что, может, лучше было остаться язычниками. «Возлюби врага своего, как самого себя!» — намеренно искажала в больном мозгу заповедь Христа.

От слабости трясло, и непослушные пряди льнули к мокрым вискам. Снег ли таял на ее огненном лбу, или пот? Хотелось спать. Или, хоть прилечь. Увидела скамеечку перед избушкой. «Только минутку». И села, и вздохнула облегченно. Как хорошо…

А снег валит, валит, покрывает байковым покрывалом.

Проходят мимо неясные тени. Пробежали стайкой ребятишки — кричат, хохочут. Из гимназии. Для них жизнь начинается. Что-то ждет их впереди. Как-то там Володя… помнит ли свою непутевую, глупую мать. Может, Господь послал болезнь, чтобы хоть в беспамятстве немножко одумалась, увидела бездну паденья своего! И терпит Господь заблудшую паршивую овцу!

Ветер дует, забивает снегом воротник — и легкий радостный озноб. И стучат зубы, ломает судорогой боли, а ноги сами собой колотятся друг о дружку, не могут согреться.

И вдруг, из-под земли — двое.

— Вам здеся не скучно?

— Ой, какая шляпочка! — моей крале как раз! — и Анна Васильевна уже простоволосая. А ледяной ветер пробирает насквозь. Но от испуга не холодно, а даже кинуло в жар. Шиши захохотали и исчезли.

Поднялась, побежала на поющий где-то рядом звон — уткнулась в большое желтое здание. Теперь звон несся совсем с другой стороны. Что это? «Блуждающая колокольня», — мелькнуло в голове. Но не может же она бегать по городу. Или готовится откочевать на восток. От красных? И опять поспешила на упругую ноту «ля» контроктавы.

Как переменчивы мужчины! За тысячу километров посылают ландыши, на Сенатской площади на колени перед вами встают — и вдруг полное забвение. От хулиганов защитить некому! Главнокомандующий называется!

Теперь на пути встал забор. И понадобилось обойти, прежде чем увидела ярко-золотистые окна. Стоит, как скала, не стронется. И напала новая блажь: нельзя входить в церковь! Грешна! Мужа бросила, сына, как кукушка, подкинула маме. С Колчаком до сих пор не венчана. Язычница. Как «оглашенной» надо на паперти стоять да каяться в недостойном своем поведении.

Опустилась на колени, и кланялась земно, и просила одного: спасти сохранить сынка! Только его! Утешить, утолить печаль Сергея Николаевича. Про Колчака и вспоминать не хотела! Но не утерпела, попросила и ему многих лет и победу над супостатом. Но без веры. Какая уж тут победа? Успеть бы ноги унести — и то руками и ногами перекрестишься.