Но все это было уже известно, почему же Занкевич говорит об этом опять?

— Казаки Семенова под Иркутском. Не сегодня-завтра город будет взят. И установится твердая военная власть!

Вот оно!

Наконец-то добрая весть!

Колчак горько усмехнулся. Семенов, конечно, лучше «рачьих и собачьих депутатов», но… хрен редьки не слаще. Он станет первым человеком в российской иерархии. Не смотря на все трения и взаимную нелюбовь, к стенке все же не поставит. Значит — будем жить!

— Очень хорошо! — твердо выговорил он. Замечательно. — Опять мелькнула неотвязная мысль о золотом запасе: тридцать тысяч пудов перейдут, естественно, к Семенову. Великолепно! Чудесно. Отпустил Занкевича и поспешил к Анне — однако не успел.

Удинцов! Командир конвоя. Даже губы трясутся. Что там еще?

— Ваше Высокопревосходительство, прикажите меня расстрелять! — театральных жестов Колчак не любил. Ясно, что разбежался и конвой. Александр Васильевич вернулся к бару, налил мальцевский стакан всклянь, протянул ротмистру. Тот даже дрожал, будто и, правда, у последней стенки. Замороженно глядя Колчаку в глаза, беззвучно, как телок, выцедил стакан, и сипло прошептал:

— Я застрелюсь, Александр Васильевич.

И это обращение по имени отчеству — разряд электрического накала — сделал то, что столкнулись лбами, замерли на минутку.

— Ни в коем случае, Аркадий Никандрович, — просвистел Колчак — для России! Ей нужны такие люди! — поцеловал Удинцова и быстрым шагом ушел к себе.

Анна Васильевна сидела за простывшим чаем. С галетами. Колчак брал, размачивал в стакане и отправлял в рот уже нежную кашицу.

— Как давно не слышно радио, — поежилась Анна, хитро горя глазами, — помните, при временном правительстве было Ври-радио?

Колчак свел брови, мол, да, что-то такое было.

— Украинское — Украдио. Ну и советское — Соврадио.

Колчак смеяться не мог, только кивнул: спасибо за поддержку.

— Говорят, рабочие в Черемхово возобновили добычу — скоро поедем?

— Кто это говорит?

— Я выходила. Недалеко. Здесь. Кое-что купила на базаре.

— Денег нет, — пожал недоуменно плечами Колчак. — А скоро, боюсь, и вовсе останусь без работы.

— Сколько вы получали, Александр Васильевич?

— Четыре тысячи, — ему неприятно было говорить об этом. — Но там еще добавки.

— Все отсылали Софье Федоровне?

— А как же, Анна Васильевна? — взглянул глазами великомученика.

Она протянула руку — в радость ей было прикоснуться к нему.

— Не грусти, сокол, думы брось напрасные! Много счастья на пути — дни наступят ясные! — Наверное, такое, ни на чем не основанное утешение и нужно было Колчаку в эти черные дни. Рядом с Анной отогревался душой, начинал верить в счастливую звезду.

А железные колеса ехидно выкрикивали одно и то же: ката-строфа! ката-строфа!

Конвой кипел. Только офицерская команда в шестьдесят человек сохраняла верность долгу. Солдатская масса бурлила и была готова созреть до мысли захвата и выдачи Верховного дружинникам. Аким начинал свои разговоры исподволь: о грабежах и поборах, «хуже, чем при большевиках». О счастливой жизни обещанной поумневшими красными.

— А то тоже, было, это!.. — припомнил красивый, голубоглазый, солдат.

— Было, было, — поддакнул пожилой мужик в шинели.

— Таперь другое запели!

— Запоешь, когда проперли чуть не до Москвы! — Солдаты еще не безоговорочно согласились перейти на другую сторону. Здесь, на толковище, позволяли себе подпустить и шпильку в красную большевистскую задницу. Даже и Аким с удовольствием рассказывал, как раздулся, чванился их красный комиссар. Как морщил свой узенький лоб, взгляд-то новый выдумал! Косенький и сверху, мол, что это за таракан здесь передо мной шевелится?

— А ведь из наших же, из слесарей!

— Человек, он это… маленько того, — согласился пожилой.

— Да уж теперь-то мы таких не выберем! — заверил Аким — и получилось это у него хорошо, убедительно. Солдаты так и поняли: вот он, перед ними, будущий красный комиссар.

Задымили солдаты махрой, опустили головы. Видно и от родной красной власти чину-то не всем отломится.

— Товарищ Ленин что говорит? — вертелся беспокойно, будто на сковородке его поджаривали. — Земля — крестьянам. Заводы — рабочим! Вот как распорядился товарищ Ленин.

Солдат это мало воодушевило. Песенку они эту слушали чуть ли не с четырнадцатого года. А вот, если бы всем, к примеру… по кусочку золота! На обзавод! Как фундамент будущей счастливой жизни. Вон он, на следующем «путю» стоит, под парами попыхивает. Тут и ходить далеко не надо за новой счастливой жизнью — и винтовки есть. И пулеметы в гнездах стоят. Бери — не хочу!

— Сколько там пудов-то?

— Да, говорят, под тыщу.

— Эх, «под тыщу!» — усмехнулся молодой, красивый, — а сто тысяч не желаешь?

— Да мне бы и одного за глаза хватило! — оскалился неожиданно белыми, крепкими зубами вчерашний мужик.

— Приедет какой-нибудь Моня Стырь или Дина Мит — с ними проще. Они совесть имеют! А то, как собака на сене: и сам не гам, и другим не дам! — зло рассмеялись, замолчали. И правда: царь правил и Керенский, и хитрые большевики, и злой Колчак — а никак жизнь не наладится! Теперь говорят: большевики одумались, будут править по-новому. Всем дадут свободу — кто сколько унесет. Может, что-то и получится?

— Там одни немцы да евреи, — засомневался пожилой.

— Может, научат нас, дураков! — заступился за евреев молодой. Видно было, что и пожилой на это надеялся — головой покачал только из приличия, чтоб не сглазить лезущей к красному престолу власти.

— А как вы думаете: есть ребята, готовые пойти на все?

— Это как? — открыл рот пожилой от напряженного внимания.

— А хоть бы и… ковырнуть.

Пожилой усмехнулся: правда, Аким такой дурак или провокатор? Чепуху языком молоть — это одно, а пойти на вооруженных охранников эшелона «Д» — тут почешешься в затылке. Да и махнешь рукой: ну его и золото-то то! Не жили богато, и неча начинать!

— Давай! — подъелдыкнул молодой, — наган у тебя есть!

— То-то перепугает пулеметную команду! — Солдаты хохотали, зло горя глазами.

— Да это я так, — пошел на попятный двор, — болтаю.

— Болта-аешь, — зло протянул пожилой, — а, может, ты из этих? — так и сцапал за отворот тужурки. — Из тех?..

Акиму стало жарко на холодном сквознячке — время военное, жизнь не дороже копейки. Народ обозлился до крайности.

— Да вы что, ребята? Я же шутейно!

Поезда стояли на крошечной станции. Редко они попадались здесь — тайга, поля, и опять перелески. И все завалено снегом. Кажется, на тысячи верст в ту и другую сторону — ни души. Редко-редко увидишь лошадку, сани, а в них стоит, не шелохнется сибиряк с вожжой в руках. За санями собачонка, хвост на спине калачиком. Хорошо! Иметь коня, корову, десяток овец. Избу с русской печкой. Бабу с ребятишками. Что может быть желанней?

— Мне бы парочку пудов, — мечтательно пропел молодой красивый, — купил бы мельницу, заимку, дом поставил пятистенок — и оженился бы!

Теперь уж Аким с пожилым зло ржали, глядя на красивого.

— Хрена тебе! — закашлялся и отплевался мужик. — Партизаны поймают да закатают сливу под сердце!

— И не надо будет ни заимки и ни пятистенка! — подхватил Аким.

— Одной маленькой каморкой обойдешься.

Молодой не обиделся. Сам понимает, слишком высоко воспарил в своих мечтах. Живым бы добраться до тяти с мамкой — и то рукой и ногой перекрестишься.

— А ведь кто-то и заживет! — в досаде чмокнул Аким, — кому-то достанутся эти сто пудов радости!

— У меня свои «пуды», — скабрезно сверкнул глазами пожилой. — домой надо, к бабе под бочок! — и тамбур содрогнулся от здорового, животного хохота.

С этими каши не сваришь, — косился на егерей Аким, — нет в них революционной дерзости! Рабы крестьянской психологии. И ему в особенную радость было сознавать в себе избыток дерзости! Готовности взять власть, может, и самую верховную! Во время революционной бури человек скоро созревает. Давно ли был Аким таким же безмозглым, бескрылым, покорным скотом на заводе Рендрупа. А теперь готов повернуть всю Россию в новое русло, поставить на широкие стальные рельсы, и катить в светлые дали социализма!