И опять кричат из конца коридора:

— Сестренка! Сестрица!

Давай-ка, русская царица, беги, выноси г… из-под воина. А казак на второй полке, уж сучит ногами. Пляшет какой-то воздушный краковяк: «Я с миленочком гуляла ельничком, березничком, сорок раз приподнимала юбочку с передничком!». Углядел, за какой надобностью поспешила сестричка — сорвался с места.

— Погодите, я проворней! — выхватил судно. — Эх, какую кучу навалил! Жить будешь, ваше благородие! — и раненые хохочут, взмахивают в воздухе обмотанными культями рук и ног.

Часто Анне казалось, что опустилась на дно ада — но и в аду можно жить, если вокруг добрые люди.

И многие потом вспоминали этот ад, как несостоявшийся рай.

Поезд все отсчитывал стыки, торопился прочь, дальше от красной погони. Бросить бы частый гребень с полотенцем, чтоб выросли непроходимые леса, легла огненная река. Но для них, похоже, не было преград. Перед Омском Сахаров взорвал мост, казалось, никакие силы не перенесут красные бронепоезда! Не по воздуху же! А сумели. По льду. Наварили два метра толщиной, бросили чугунную нитку рельсов — и, как на тройке, вкатили в побежденный Омск!

А, не сегодня-завтра, гляди, падет Ново-Николаевск. Да и Красноярск не устоит. И тогда «Vae victis» (горе побежденным).

Она уже выпила два стакан кипятка, и даже вроде бы согрелась, но прошло какое-то время и опять принялось трясти. Или это от волнения?

— Вы бы прилегли, — взглянула внимательно начальница. — Да алтейки выпейте.

Анна пошла в служебный закуток. И здесь затрясло уже по-настоящему. Сильней, чем пьяницу с похмелья. Легла на полку, не раздеваясь, укуталась и все никак не может согреться. И напала, не то чтобы усталость, а слабость, ноги и руки так тяжелы — не пошевелить.

А мысль при этом необыкновенно ясная, четкая, быстрая. И встают перед глазами картины детства. Ночные прогулки на лошади. И содрогнулась от удара! Никогда ее не били арапником, но в эту горькую минуту точно знала: секут! И занимался дух, трещали от ударов ребра. Господи, что это? Но Анна знала, это наказанье за измену. За предательство. Да, нарушила данное на венчании слово, покинула мужа. И сын!.. Анна стонала и просила наказать еще больше, может, и до смертного исхода. Она слишком хорошо понимала, какой грех несет в душе.

Но ведь не могла же поступить иначе! Кто как не Бог послал ей ту встречу? И не Он ли создал их такими друг для друга! Не сама же выдумала это шампанское в крови!

И — всё! Отпустило. Перестала сечь камча. То есть так же зуб на зуб не попадал, трясло — чашечку с алтейкой невозможно поднести. Выпила. Может, пройдет? Или нет? Может, так же, как в Омске? Или болезнь только копила силы, чтоб прихлопнуть гробовой доской. И бросят в снегу, под елочкой.

Странное дело, из религиозной, набожной семьи — а даже обрадовалась, что не придавят ста пудами глины, а так и оставят на поверхности. Глаза пташки выпьют. Грешная плоть умрет — и останется под елочкой, и будет вечерами пугать грибников своим сумрачным взглядом. И выдумают какую-нибудь легенду о… белогвардейской атаманше, размахивающей по ночам плоским маузером. И станут находить задушенных комиссаров. И уже примирилась с такой перспективой, замерла, ожидая прихода безносой.

И какие-то быстрые существа облепляли ладонями, как осенние листья, поднимали, опускали, баюкали. И громадная жужжащая оса все норовила ужалить, и все это вертелось, неслось куда-то — усилием воли остановила круговерть, увидела встревоженное лицо начальницы, схватила за руку — так много надо было ей сказать! Чтоб Володя знал, что в последнюю минуту жизни мать думала о нем, чтоб передали благословение. Но все опять завертелось, летело, засасывало в облака.

Гинс телеграфировал из Иркутска о шаткости власти. Даже повернулся язык сказать: правительство Колчака никто всерьез не принимает! Голод, разруха, всеобщее недовольство. Премьер Вологодский опять запросился в отставку. Все в один голос дудели о необходимости Земского собора. И за всеми заявлениями недвусмысленно маячило предложение пойти ко всем чертям.

— Сволочи! Скоты! Мерзавцы! — до этих трех слов сократился лексикон Колчака. И опять ломал карандаши. Готов был голову разбить о стенку вагона от бессилия что-либо изменить.

Чуть ли ни полмира замерло в ожидании: что он сделает? Куда повернет корабль по имени Россия? А пленные чехи стопорят его состав по своему желанию — и всемогущий Колчак ничего не может сделать! Ни на час ускорить продвиженье поездов. И это внутри своей империи. На территории — как говорят — целиком подконтрольной ему! Сутками торчит, то на полустанке, то в чистом поле — а мимо проносятся, обгоняют состав за составом! Везут из России награбленное добро румыны, чехи, сербы. Пугают партизанами. Восставшими рабочими.

И опять несут телеграфную ленту. Что там еще? Выхватил, пока читал, порвал в трех местах… Предательство! В Красноярске вот-вот сменится власть. Боже мой, что же это такое? Получается, что он со своим паровозом в мертвой петле? — Сердце бухало замедленно, сильно, стучало в висках. И дыхание шло тяжело, со свистом. Врач говорит, надо бросить курить — но для того, чтоб не задохнуться от кашля — приходилось срочно закурить!

Стратегия по всем параметрам уступила место тактике. «Выжить!» — главный лозунг всякой сволочи. «Ракло!» — едва не прокричал навстречу Удинцову.

— Анна Васильевна, — щелкнул тот каблуками.

Лицо Колчака болезненно дрогнуло. Анна была тщательно убираемой на задворки сознания болью, виной. Даже делал вид, что ее нет — слишком припекал стыд при воспоминании о ней. Надеялся, что как-нибудь сама выберется из обступившей со всех сторон беды! И теперь ни о чем не спрашивал, а только пристально смотрел в глаза начальника конвоя. Тот толково и кратко передал донесенье контрразведки.

— Она больна, Ваше высоко превосходительство! Похоже, тиф.

В кабинет вошел, замер, выжидая возможности вступить в разговор, Занкевич.

— Срочно ко мне! — приказал адмирал Удинцову. — И доктора!

Занкевич стоял с убитым видом.

— Да неужели дурные вести, генерал? — горько пошутил Колчак.

— Не то чтобы, — вяло выговорил, — стало известно, что Виктор Пепеляев проследовал в Томск, в расположение Первой армии.

Это значило, что братья разбойники зашевелились опять. Что-то готовилось, что-то дурное витало в воздухе.

— Это все?

— Нет, — мягко возразил. — На станции Тайга между Пепеляевым и Сахаровым произошло столкновение. Сахаров арестован.

— Срочно сообщите Каппелю, чтобы как можно скорее исправил положение.

— Уже, — все с той же грустью в голосе доложил начальник штаба. — Каппель в Тайге, и дело исправлено.

Колчак поморщился. Впрочем, может, от мучившей зубной боли.

— Передайте в ставку, что я утверждаю на посту председателя правительства Виктора Пепеляева.

Занкевич с легким полупоклоном покинул кабинет. Телеграфировать Пепеляеву радостную весть не спешил. Теперь у Колчака семь пятниц на неделе — может отменить! Так же посылал депешу Деникину, с предложением принять бремя Верховного правления. И хорошо, что канцелярия замешкалась. Через пару часов дал отбой. Из упрямства — узнал, что Сибирское правительство обратилось к Деникину с тем же вопросом.

Сволочи, канальи!

Хороший адъютант, как воздух: необходим и невидим. Он, будто сгустился из воздуха и теперь ходил, чуть ли ни рядом и так же свирепо шептал: «Сволочи! Ракло!». Если бы это посмел сделать кто-то другой, менее преданный — адмирал стер бы в порошок! Комелов, человек безгранично добрый, обладал способностью гасить ярость любого накала. И когда они особенно горячо прокричали дуэтом: «Мерзавцы!» — Колчак оттаял душой и даже усмехнулся кривой своей улыбкой. Вообще, в последний месяц он улыбнулся, может, раза три, четыре. Не до веселья. И теперь как-то особо взглянули друг на друга, поняли — и ни слова не говоря, даже столкнувшись на пороге, проскользнули в маленький закуток, где в сундучке, слабо звенели бутылки.