И вот теперь проснулась с тем же ощущением близкого счастья. Она даже подумала: отпустят! И особенно прилежно делала гимнастику, умывалась дольше и более тщательно. То есть, конечно, посещали и сомнения: не лукавый ли смущает. Не искушает ли? Но уж и не боялась ничего! Хуже их положения, действительно, придумать было трудно. Хоть в ту, хоть в другую сторону — все равно хорошо.

С удовольствием скушала кашу. И опять бесконечно шагала по камере, чутко прислушиваясь: не позовут ли? Не передадут ли записку. Уж после обеда загремели засовы, застучали подковы — вошел надзиратель.

— На прогулку!

Анне кровь ударила в голову, застучало в висках. Теперь очень хорошо понимала сынка Володю, ту радость, с какой убегал он «на улку». Прошли по коридору, спустились по чугунным ступеням, вышли во внутренний двор. Все то же: несокрушимо крепкие кирпичные стены; забранные решетками окна, затянутое белесой пеленой студеное зимнее небо.

На прогулку вышла первой — и приходилось торить заметенную мучнистым снегом тропу. Как много здесь снегу. От незамерзающей Ангары подносило леденящий душу туман. Иногда казалось, что зима здесь бесконечна — а лета и вовсе не бывает! Разве может вырасти в таком гибельном краю трава? Подобрала, поджала руки в рукава. Да и не шла уж, а скакала то на той, то на другой ножке.

— Замечательно, Аня, замечательно!

И небо раскололось, и лопнула Земля! Ноги у Анны обессилено подкосились, и она упала бы, если б Александр Васильевич не кинулся, не успел подхватить! Они прикипели друг к дружке и замерли. Один часовой отвернулся. Другой смотрел во все глаза, разинув рот. Анну странно, коротко непрерывно толкало — и она понимала — плачет. Господи, Колчак плакал, ткнувшись носом ей в щеку. Отстранилась, взяла его лицо, быстро-быстро целовала.

— Прости, — кривились губы Колчака, — прости, я погубил тебя.

— Нет! — кричала шепотом она. — Я самая счастливая! — и видя, что часовой идет большими быстрыми шагами, чтоб разорвать их — крепко, будто в последний раз поцеловала долгим поцелуем.

— Милая…милая! — повторял Колчак, не слушая того, что кричал часовой. — Милая моя! — и, как на благословение, выкинул два перста.

Их растащили.

— Ну, что вы! — страшным шепотом кричал конвойный. — Поглядели — и ладно! Комедию устроили.

Анна давилась слезами счастья. Сердце ее разрывалось. И не было у нее минуты в жизни радостнее этой! И более тяжелой. Только увиделись — и опять по одиночкам. Анна не помнила, как поднялась на этаж, как прошла по коридору.

За спиной будто выстрелило — с грохотом вошел в гнездо засов.

На допросе хорошо. Тепло. Даже щеки с непривычки горят — так выходит въевшийся в тело мороз. И пальцы пухнут.

Председателем — Попов, заместитель — человек с фамилией Денике. Все тянуло назвать его Деникиным. Однако власть в городе скоро перешла к большевикам — и председателем назначили, конечно же, Чудновского. Колчак слушал, как гудит труба буржуйки, потрескивают дрова, наносит в щель дымком, и хотел только одного: чтобы допрос тянулся вечно. О чем бы ни спрашивали, все-таки умудрялся отвечать развернуто, в полном соответствии со своим представлением правды.

Денике приложил лучинку к бордовой от жара печи — и она, истаивая на раскаленной поверхности, беззвучно скользила, подчиняясь легкому нажиму. Вкусно запахло паленым деревом.

— Александр Васильевич, а кем же все-таки доводится вам Тимирева Анна Васильевна? Это подчеркнуто вежливое «Анна Васильевна» предполагало ответ: «жена». И он готов был назвать ее так! И хотел назвать женой — но, если вдову безобидного Гришина-Алмазова определили на место жительства в застенок, то, что сделают с женой верховного врага? Ах, бедная, бедная Аннушка! Сколько вытерпела, сколько потеряла в своей жизни…

Мужчинам нравятся женщины веселые, похожие на озорных мальчишек — с ними легко, приятно, беззаботно! Или, наоборот, строгие красавицы. На которых и смотреть-то робеешь. Так и тянет пойти на подвиг за такую, всю жизнь сделать подвигом, посвященным ей одной! Анна сочетала в себе неугасимый огонь шаловливого подростка с неприступной красотой роковой женщины.

— Просто знакомая, — уронил небрежно и трескуче, до синей жилы на лбу, закашлялся лающим кашлем. В комнате переглянулись. Колчак достал платок. Тот самый. С трудом поборол искушение здесь же, на глазах у всех отчалить в страну, где течет река Лета и цветут бледные асфодели. Но это грех. Непростительный. Недостойно легкий уход. Господь хотел от него чего-то другого, и нужно суметь пройти весь путь, не виляя, не уклоняясь от химер судьбы.

— Так — не жена?

— Бог с вами. Моя жена давно в Париже.

Следователи замолчали, и опять стал слышен треск дров и гудение трубы.

— А, говорят, адмирал, вы танцевать мастер?

— Да! — отозвался радостно, — чем, собственно, и известен! — И повернулся на стуле, подвигая промерзшие до костей ноги ближе к огню. — Петь люблю, брякаю на фортепиано. Свел и развел носки, пошевелил ступнями по-утиному. — Гидрограф, говорят, был неплохой. А еще, господа, — взглянул задорно, — едва ли вы найдете сегодня более толкового минера! — думал, что спросят о минных полях, о количестве потопленных боевых кораблей неприятеля — но их это не интересовало. Спрашивали о злодеяниях Красильникова, Волкова. Колчак, какую-либо ответственность за это категорически отрицал.

— Вообще, гражданская война — дело кровавое и грязное. Да, жгли деревни. Бывало. Как с той, так и с другой стороны, впрочем. Говорил Колчак сиплым, бесцветным голосом.

— Один из ваших робеспьеров, например, отрубил пленному солдату ногу, привязал ее веревочкой — и отпустил служить. Ко мне…

Или, как-то вышел из лесу обнаженный человек с офицерскими погонами. Не падают! Оказалось, прибиты гвоздями к плечам.

— Ну, хватит фантазий, потрудитесь отвечать на поставленные вопросы!

Интересовались сподвижниками: кто есть кто? Колчак отвечал и украдкой дарил, может, последнее тепло своему бренному, истрепанному телу. Все-таки жаль и его. Сколько служило беспокойному, не всегда, разумному духу. Вон как успел износить к сорока шести годам. Да оно, может, и правильно: со свежим, еще готовым на долгую жизнь организмом расставаться, тяжелей.

— Что? Ах, вы про это. Виноват ли Государь в несчастном исходе войны с Японией. Повернул ноги, чтоб погрело и с тыльной стороны. — Царь здесь абсолютно ни при чем. Дрались мы из рук вон плохо, вот что. Сами виноваты.

— То есть, вы были и остаетесь монархистом?

Колчак отдернул ногу — очень прижгло!

— Я был монархистом.

— И никаких сомнений?

— Какие сомнения? Офицер должен выполнять долг.

Попов наклонился к Денике, что-то шепнул, тот кивнул и вышел.

— Вот вы были в Америке — как она вам?

— Я был приглашен…

— Нет, как они к нам относятся? К русским?

— Да, не любят.

— Никто нас не любит, — приятно улыбнулся Чудновский.

Дверь отворилась, Денике внес чай. Колчак невольно подался навстречу, по легкому цветочному аромату ясно, что чай китайский, и, главное, горячий! Он промерзал в своей камере до печенок — и все никак не мог согреться. Здесь, в жарко натопленной комнате, стужа выходила ознобом, до того, что начинало трясти. На первых допросах Попов смотрел с недоумением: уж не боится ли воин, увенчанный лаврами побед и поражений?

Колчаку в этот раз чаю не досталось. Не хватило стакана. Чудновский звучно схлёбывал янтарную влагу, «впрогоряч», хитро косился на заключенного.

— А скажите, адмирал, — вальяжно заложил ногу на ногу. — Анна Тимирева — только знакомая? Не больше ли?!

— Больше, — согласился Колчак. — Хорошая знакомая. Она работала переводчицей при Совете министров… Нет, стоп! Шила белье для увечных.

Один из следователей, подержав в руках свой стакан, протянул заключенному. Колчак благодарно кивнул. Допрос продолжался. Зашел разговор о погибшей «Императрице Марии» — не было ли диверсии? Колчак отнес это к неизбежной на войне случайности. Чудновский улыбнулся саркастически, оглянулся на друзей, давая понять, что не верит ни одному слову. Колчак не обиделся. Он ясно видел на лице начальника «чеки» печать туберкулёза.