А почему бы и с Акимом не сыграть судьбе такую комбинацию? Залезть в паровоз, треснуть машиниста по башке, свернуть на какую-нибудь боковую ветку — и в тайгу! Получите, граждане партизаны, тридцать тысяч пудов драгметалла! Вот такой рождественский подарок! Только попрошу уж вас, дорогие, расписаться в получении! У пенька. На заснеженной полянке. Суровой крестьянской мочой! Мол, получили тогда-то и тогда-то!

Ленин узнает — камаринскую с Троцким спляшет в своем красном кремле! А Акима прямым путем — в министры железнодорожного транспорта! Заместо Ларионова. Во, удивятся в деревне. Во, обрадуется тятя с маманей!

— Стой, голубок! — офицер в романовском полушубке.

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Откуда будешь?

— А вон, из вагона мы. Слесарем будем. Отвечаю за ходовую часть.

— Документ, — уронил спесиво, будто опасался взять в руки его тифозное удостоверение. — Это вши на тебе?

— Разве заметно, ваше благородие?

Офицер отступил на своих сверкучих, яловых сапогах бутылочкой. Движения упругие, легкие. Видно, недавно пристал к поезду. Из тыловых. С фронтовиков дешевый лоск давно слез.

— Вот, извольте, — протянул, трепещущую на ветру бумажку.

— Ладно. Ступай.

А Аким ничуть и не испугался. Даже сердце не застучало. И уже поднималось раздражение: «До Колчака-то, может, руки не дотянутся, а этого франта продырявлю запросто!».

Товарищ из головного вагона куда-то пропал. Может, боится? Он какой-то трусоватый. Тут же, рядом с поездом, рота солдат выполняет упражнения под зычные команды офицера. И «шагали», и кричали, и кололи белый свет. Разминаются. Засиделись в вагонах. И видно, что весело служивым: лица красные, глаза блестят. Попробуй, встань им на пути — только мокренько останется! Аким торопился от оси к оси, постукивал молоточком; где надо, маслом шприцевал, и все подвигался вдоль состава, от хвоста к голове. Паровоз отличный, Луганский, серии «Э». С тендером. Обошел состав, обратно поспешил по другой стороне.

На платформах пушки. В ящиках снаряды. Вот бы где темной ночкой костер развести. Много бы шуму наделал. Бензинчику на ящики плеснуть, да колесико зажигалки крутнуть — хороший бы фейерверк получился.

И опять этот офицер с журнальной картинки: прямой, длинноногий — только бы и любоваться им! Смотрит подозрительно. Аким кивнул, уже как знакомому. Не отвечает поручик. Смотрит пристально. Да и пусть его смотрит. Я тоже парень не рябой!

Проверял буксы: достаточно ли смазки, не тлеет ли пакля? Вообще, это делают работники станции — но здесь их не подпускали. Боятся: вдруг какую бомбу в буксу сунут. Рабочие бастовали во всю, сбивались в боевые дружины от Красноярска до Читы, по всей железной дороге. Почувствовал силу рабочий класс, поняли баре, кто от кого больше зависит! Насчет бомбы в буксу — мысль неплохая. Добыть бы динамиту. Магнезиального. Да по фунту в пару букс.

Револьвер, конечно, есть. И калибр — только быков валить. Да не пристрелян. А вдруг вверх берет или, наоборот, «низит». Каким стрелком ни будь, а с дальнего расстояния промажешь. Только в упор. А кто же допустит — в упор? И рисковать не хочется. Надо незаметно. Вроде: я не я, и лошадь не моя.

На станции — оплывшая белым льдом водонапорная башня. Как-то все рушилось и портилось в последние годы. Ну, да это временно! Возьмем власть — а на себя-то станем работать, засучив рукава! Горы свернем!

А в голове, помимо других, самая беспокойная, злая мысль: пожрать! Оно и в первые недели не жировали, берегли продукт, скупердяйничали. А в Ново-Николаевске большевики перехватили целые составы с хлебом! Да никто и не ожидал, что дорога растянется на целые месяцы! Голодуха страшная. Жутко сказать: смазку для букс жрали. Сухарик обмакнут — и за щеку. Хорошо! Служивый народ в поезде подсох, стал веселее и злей! Это вселяло уверенность: еще неделька-другая, и Колчака можно стрелять, как куропатку, — пальцем не пошевелят, чтоб помешать.

Паровоз взревел пронзительно, тонко; зазвенели колокольчиком; серая шинель так и сыпанула к поезду. Аким вскочил на проплывающую мимо ступень — побежали станционные постройки, уносились в прошлое. И вдруг толчок — едва не свалился с подножки в мелькнувший сугроб. Кирьян… Сука! Хохочет! Волна истерической энергии подбросила Акима, будто даже завис слегка, вцепился в глотку руками и зубами. И сдавил, не отпускал, пока не захрипел дорогой товарищ. Теперь пришла очередь хохотать Акиму, а товарищ отплевывался да материл его последними словами. Наконец, очувствовался, еще полаялся, осмотрелся, наклонился к уху:

— Пора. Есть дело.

И Аким мгновенно подтянулся, и щеки похолодели от готовности на подвиг. А тот быстро-быстро тараторил в ухо о том, что «приманка» теперь в вагоне Колчака.

— Да я же сам докладывал!

— «Докладывал»! — передразнил товарищ Кирьян, — докладывала бы твоя вошь в голове!

Получалось так, что останься бы Анна еще на какой-то день в санитарном вагоне — Колчак пошел бы проведать. Вот здесь и можно было! Если не пожалеть жизни своей для светлого будущего всего человечества.

— Нисколько не жалко! — тряхнул Аким головой.

— Скоро будь готов.

Вошел солдат — разговор пришлось прекратить. Кирьян докурил самокрутку, выстрелил щелчком в упруго бьющую волну воздуха — ушел. Аким остался на месте. Ветер хлестал в лицо колючим снегом, гнал внутрь вагона, в тепло. Аким озяб, окоченел, но приятно было терпеть ветер и стужу, хотел доказать себе, что сможет вынести любые испытания, и ничто не остановит в намерении дойти до таких высот, какие Колчаку и не снились! Наступало его, Акимово, время!

Никак не ожидал, что бывают такие умелые люди на свете. Зашли двое. Спросили, когда подают кипяток. Не успел рот открыть — ослеп от удара. Согнуло так — что в пояснице хрустнуло, и из глотки полезло жалобное: «ме-е!» Пол подскочил — и уже был на коленях, руки завернуты за спину и чем-то скручены. Контрразведчик со знойными глазами садиста рассматривал его револьвер. И здесь случилось то, чего Аким никак не ожидал, — один из солдат оттолкнул контролера.

— Вы чего, ребята?

Те кинулись, было, вязать и солдата, но за него вступились другие — и уже кто-то со взрывным звоном въехал в ухо контрразведчику.

— Стоять, сволочи! Руки по швам!

А солдаты не оробели — не те времена.

— Ты, не больно-то, — внимательно заглянул пожилой в глаза разведчика. — А то… это!

— Это большевик! — сменили тон контролеры. — Берем на допрос!

— Какой ишо допрос? — не дрогнул пожилой, — а ты сам кто будешь?!

— Не видишь, сволочь? — вспылил офицер — но голова его тряпично мотнулась от нового удара.

— От сволочи слышим, — мягко объяснил молодой красивый.

— Беги отсуль, — подступили служивые плотной стеной. — Не больно-то! — солдаты чувствовали коллективную силу, расправили плечи и будто слегка подросли.

Контролеры растерялись. Кто-то из солдат плотоядно хохотнул. Аким пустил с губы красную юшку, выплюнул зуб и вдруг с разворота дал в зубы поручику — только каблуками загрохотал, так и покатился из тамбура.

— Он же большевик! — побледнел и затрясся второй контрразведчик. — Это бунт!

Солдаты задумались. Посматривали на того и другого. Поручик вскочил и, ни слова не говоря, убежал.

— Ну, ребята, вам сейчас будет, — пообещал штатский какую-то небывалую радость. — Я вам не завидую!

Солдаты смотрели молча, ждали, не скажет ли чего еще.

— Там его дружка схватили с бомбой!

— Кто? Я, что ли? — по-новому шепеляво прокричал Аким. И все невольно улыбнулись. — Обысси! — вывернул карманы, как клоун на ярмарке.

— Сейчас сведем на очной ставке — не то запоешь.

— У вас запоешь, — согласился революционер, и по лицам солдат увидел: сочувствуют.

Ход поезда меж тем замедлился, заскрипело железо — вагон встал.

— Мне надо. Это. Осматривать, — голос у Акима срывался, блеял по-козлиному. Контрразведчик заступил, было, путь — солдаты, его оттеснили.