— Спасибо, братцы! — Аким прыгнул с высокой подножки — кто-то цапнул за спину, удержать не смог.

Вьюном скользнул поперек полотна меж колес, на ту сторону и ломанулся в лесок! На третьем шагу провалился по пояс, барахтался, семенил ногами — и оставался на месте. Сообразил, вернуться на твердое. Сломя голову — прочь, в хвост поезда. Подошвы лысые, поскользнулся, не упал, а пробежал сажени полторы на четвереньках — и опять бег, до остановки дыхания и кровавого привкуса в глотке. И сердце колотится — вот выскочит. Оглянулся — бегут! Пропело над ухом, будто шмель гуднул. Упал, перекатился через рельсы, зашиб колено и не почувствовал. Вскочил уж на той стороне линии — и дальше! Нога оскользнулась, уехала — нараскоряк, но поймал равновесие — и опять со всех сил вперед!

Уже сгущались сумерки, поезд недавно стоял около трех часов — на свежий воздух никто не спешил. Хорошо — а то давно бы схватили. Но и тем никто не мешал продырявить спину. А они уж и с той, и с другой стороны. Копец!

И, будто ангел небесный, явился офицер.

— Сюда! Быстро!

Сзади опять бухнуло — дернуло плечо, и Аким, как кот, взлетел на тормоз.

— Третье купе, налево! — сказал офицер свободным от папиросы углом рта. — Не робь! — И захлопнул дверь вагона. Аким в третью дверь все же не сунулся, а так и пролетел насквозь, к следующему вагону, намереваясь прорваться в хвост и там ускользнуть.

Уйти не удалось. В тамбуре оказались верные долгу вояки — остановили. Передали набежавшим органам военного контроля.

— Пройдем-ка, голубок, — хлопнул по спине поручик. И они завизжали каблуками к желтому вагону, в недрах которого свила гнездо контрразведка.

Ничего хорошего от этой прогулки Аким, конечно, не ожидал. Что говорить? Как себя вести? И вдруг, будто чертик в ухо нашептал: «Анна!» Разыграть влюбленного! За нею увязался из Омска! А Колчак… да, готов был убить из ревности! Посчитают дурачком, дадут под ж. у пинкаря, и рук марать не станут. Посмеются и отпустят. Тоже ведь люди. Русские, православные, — это как-то быстро и радостно вспомнилось ему.

— Вы православные? — обернулся к конвоирам — и вместо ответа получил такой оглушительный удар по затылку, что брызнуло из глаз.

— Значит, православные, — прошепелявил он. И шел, и молил Бога, чтобы навстречу попала она, Аннушка. Гуляет же она по воздуху! Так бы и бросился к ней — и все бы как-нибудь уладилось. Но Господь не услышал грешную молитву большевика. Да и далеко было Анне Васильевне до его вагона. В эту минуту находилась в другом поезде, километров на тридцать восточнее.

Добрели до нужного вагона, поднялись, завернули в «каземат». И сердце Акима упало: в купе — Кирьян. Лицо — сплошь кровоточащий синяк. Видеть мог только одним, приплюснутым опухолью глазом. Узнал Акима — синяя подушка тронулась подобием улыбки. И, о ужас! На трясущейся, кое-как замотанной тряпкой, руке, как показалось Акиму, не хватало пальцев. По краям кровь запеклась, посередке сочилась. Отрезали, что ли?

— Здравствуйте, — простовато поклонился. — Что это здесь? — и невольно пробежался взглядом по полу: не валяется ли чего под ногами?

— Сам расскажешь, или как?

— Конечно, сам! — он был готов на стопроцентную честность. Да и вообще, был справедливым пареньком. Почему и в революцию качнулся! И язык заговорил, будто сам собой, о том, что давно уж влюблен в Анну Васильевну, о том, каких трудностей стоило устроиться на поезд. А Кирьяна, конечно же, знает — старший слесарь-обходчик! Аким с ужасом понимал, что несет полную чепуху — но, странное дело, его не перебивали…

— Что это за Анна Васильевна? — поднял бровь поручик.

— Тимирева.

Контролеры переглянулись.

— Сколько раз вы с ней встречались?

— Да раз только и встретились, — и тут же брякнул. — Я ей картошку передал.

Контрразведчики опять переглянулись.

— Один раз! — спешил закрепиться в показании Аким. — С тех пор — ни разу!

— И давно знаком с Тимиревой?

Акиму что-то подсказало, что попал на верную тропу — развязно хмыкнул:

— Да больше полугода!

Контролеры ухмыльнулись, будто их медом смазали, будто крестом наградили. И губы у них… странно красные. Не вампиры же… на обед была вареная свекла! Мочиться тоже будут розовым, — это как-то сторонней мыслью мелькнуло в голове.

— И отношения у тебя с Тимиревой, близкие?

— Вполне!

— Пред кем весь мир лежал в пыли — торчит затычкою в щели! — явно процитировал штатский кого-то.

— Ну, а револьвер зачем?

— А как же? — натурально удивился, — ре-воль-вер! Выменял!

— У кого?

— У солдата. В нашем вагоне.

Кирьян тоненько скулил и трясся всем телом. Здорово досталось.

— Колчака хотел убить?

— Где там! — сокрушенно махнул рукой. — Разве подступишься. Да и патронов в нагане — пр-р! — произвел губами звук.

Поручик отстегнул собачку, разломил. Да. Барабан пустой.

Поезд опять пошел — и ложечка в стакане тонко зазвенела. «Чай они здесь пьют». Какие все-таки бывают люди! Штатский — просто зверюга. Сидит в углу, как кот, на всех глаза таращит. А стужей от него так и тянет, посидишь пяток минут — и затрясет.

— Ты его знаешь? — толкнул Кирьяна коленом поручик. Кирьян замычал, хотел что-то сказать, но только кивнул. Язык ему отрезали что ли? — и опять невольно пошарил взглядом по полу.

— В стачке с тобой?

Кирьян подтвердил.

— В какой стачке?! — засуетился Аким. — Я на стачки сроду не ходил! Ста-ач-ка!

Поручик, чудесным образом, не вставая, пнул в пах. Чтоб не мельтешил, не мешал разговору. Аким припух.

— Убивал кого-нибудь? — спросил кат в штатском.

Аким испуганно затряс головой.

— Прикончи его, — протянул свой наган. Маленький, аккуратный. Все с интересом смотрели на Акима.

— Он же враг, — прищурился поручик.

Штатский, рассеянно улыбаясь, перебегал взглядом с одного на другого, как кобель, ожидающий команду «фас!» Единственный глаз Кирьяна открылся и смотрел на Акима без выраженья. Примирился с мыслью о «жертве»? А, может, казалась невозможной мысль быть убитым Акимом? Напряжение в купе сгустилось до точки кипения — что-то должно было произойти. Штатский шевельнулся и уж набрал воздух, чтоб предложить шлепнуть обоих.

— Я могу! — опередил Аким.

И опять тишина и обмен взглядами.

Рот Кирьяна кроваво вспузырился:

— Б..дюга!

— Запросто! — семеняще переступил перед столиком Аким.

— Пошли, — поднялся поручик.

Друг за другом — революционеры посередке — гулко протопали на тормоз. Поручик открыл дверь — ударило волной ледяного ветра. Кирьяна толкнули к ступеньке. Он смотрел, выпучив глаз. Кажется, ничего не понимал. «Прыгай!» — мысленно кричал ему Аким. Но товарищ уцепился за скобу, будто жизни нигде, кроме поезда, не мыслил для себя.

— Давай! — протянул штатский свой французский револьвер. Аким взял. Мелькнула мысль положить контролеров и уйти в партизанский отряд! Но понимал, что те не совсем сошли с ума — давать заряженный наган. Проверяют! Револьвер описал длинную дугу, и, когда линия ствола совпала со стеклянно выпученным глазом — Кирьян кувыркнулся мешком.

Подпоручик уже подымал свой пистолет — и, как в жаркий день с берега, Аким со ступеней — в стремительно налетевший сугроб! Был ли выстрел — не слышал. И не видел ничего! И нечем дышать! Обезумел от удушья и ужаса — забило нос и рот. Барахтался, стараясь высвободиться из мягкого, сыпучего… наконец, вырвался на волю, вздохнул раз, другой. Поезд, с истончавшимся звуком уходил, заворачивал за поросший голым лесом холм.

Вспахивая снег, пробрался к дороге, пробежал несколько шагов. Поезд помелькал меж деревьев и пропал. Аким стоял, слушал затихающий звук состава, пока окончательно не истончался, ни растворился. И вдруг, будто что, вспомнив, бросился обратно. Остановился. Долго бродил вдоль линии, стараясь рассмотреть место падения друга. Будто растворился. Испарился. Не воробей — а ни ямки, ни отметины.

Вокруг белое поле, голый лес. Распадки уже потемнели. А небо чистое, с серебристым облачком. Аким брал сыпучий снег, кусал — невозможно проглотить, только сухо забивало глотку. Поднимался легкий ветерок. Становилось зябко. Снег посинел. Вот-вот поползет из логов ночная тьма. Он все еще сжимал в руке револьвер. Свернул барабан набок — и ахнул! Полный! Значит, можно было перестрелять всю контрразведку, благополучно прыгнуть с поезда — теперь бы и горюшка не знали. Шагали бы с товарищем Кирьяном к красным партизанам, да похохатывали. Но товарищ… в сугробе притаился. Молчит.