— Шутка в деле: пятьдесят тысяч сдали!

— Эва! А восемьдесят не хочешь?!

— И множко ли осталось?

— Да… если так пойдет, то… — а глаза при этом искрятся веселой энергией, ноги не стоят на месте, переступают, вот в пляс пустятся. Радовало и то, что бегут ненавистные чехи, а там, гляди, и японцы уберутся восвояси!

В поезде заняться нечем, и никогда служивые столько не пели, как в те скорбные дни бегства на восток. Все, что на ум взбредет. И «Соловей, соловей пташечка! — канареечка жалобно поет», и «Подпоручик хочет». Да и «Уху я, уху я, уху я наварила, сноху я, сноху я, сноху я накормила». Но видно наскучил старый репертуар, и кто-то затянул скорбное, за душу берущее:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой, — и все притихли, и, кажется, должен был бы кто-то заорать: «Молчать, сволочь! Я из тебя выколочу большевистскую заразу!» Но нет. Молчат — и даже мороз по коже от слов этой запретной песни. И уже подхватил один, другой, песня набирала силу, гремела, доходя до градуса жертвенного безумия. И уже не паровоз, а эта страшная песня тащила их через снега и метели к какому-то грозному, еще не ясному концу. И, может, кто-то и хотел оборвать, заткнуть рот — не хватило духу. Будто прикипели все к своим лавкам, и понимали всем существом, что не «подпоручик, который хочет» и ни «тетушка Аглая» — а эта грозная песня сегодня правит бал, царствует в умах и сердце погибающего войска, зовет к возрождению совсем в другом стане. Несправедливая, пасквильная, но желанная, как глоток спирта песня!

Кончилась, и пала тишина. И будто что стронулось в вагоне. Солдаты, как при крещении из Иордани, вышли из песни другими людьми. И чего только не передумали, чего не вспомнили в этой наэлектризованной тишине. И тяготы походов, кровь, убийства, и гибель Государя с малыми детьми. Там, говорят знающие люди, тоже на стене неведомая рука начертала какие-то магические письмена. Это уж сколько лет трясет, лихорадит страну — и вот он, подступил страшный сокрушительный конец.

И хорошо! Хоть что-то определится! И прекратятся невыносимые муки братоубийственной зимы.

Конец Белому делу, полный капут! Усатый вахмистр под Касторной, как капусту порубил Шкуро. Герой Кавказа Юденич, утопая в болотах, бежал от озверевших большевиков в Прибалтику. Деникин катился на юг. Все еще надеялся на что-то только Семенов. Но это до поры до времени. Пробьет и его последний час. А вместе с ним и для десятков тысяч россиян интеллигентных профессий.

Ох, и горько им, бедным, придется!

Отбирали поезд за поездом. Из восьми у Колчака осталось только пять. А потом уж и три. Наконец, два. В Омске и Ново-Николаевске их встретили цветочки — ягодки начались под Красноярском. Здесь армия потеряла не три и не тридцать тысяч бойцов, а полные шестьдесят. Двести орудий. И двадцать генералов на довесок.

Только армия Каппеля, в пять тысяч штыков, сумела обойти ледяной Красноярск, и пешком, по Московскому тракту, продолжала путь на Иркутск.

Проснулся с ощущением тревоги. Поезд стоял. За окном, заваленная двухметровыми сугробами деревня. Оказалось — Нижне-Удинск. Какое громкое имя, и сколь при этом жалок вид. А ведь есть еще и Верхне-Удинск! Столица Бурятии. Но ведь это за Байкалом? А еще и до Иркутска не добрались. Не может же Уда течь и здесь, и в бурятских степях. Колчак потянулся, зевнул с тоскливым скулящим звуком. Болела голова. Будто туча накрыла солнце — сумрачно, зябко. Все. Конец! Самое ужасное случилось! Хватит рвать сердце и ломать голову. Катастрофа. Уехать куда-нибудь… в Канаду! И там проложить северный путь через Арктику. Опять ледоколы, опять зимовки, опять здоровый образ созидательной жизни. Последние события, будто каменной горой придавили. Стал медлителен, тяжел на подъем. Сел, пошевелил пальцами ног.

— Михаил Михайлович! — никто не отозвался. Тишина.

Отворилась дверь, и явилась она. Анна Васильевна. Во всем блеске красоты.

— Александр Васильевич, подъем! — прикрикнула голосом урядника. — Приведите себя в порядок! — и воссияла лучистой улыбкой от счастья видеть Колчака. — Я вам шинель утеплила! — даже пискнула она. Распахнула — да, с внутренней стороны густая цигейка. И на груди, и по спине! Боже мой! В жизни не получал Колчак такого нужного, желанного подарка.

— Аннушка, милая моя! — прогудел с упреком на то, что доводит до умиления в этот горький час.

— Быстро! Быстро! — шептала жена тем голосом, каким говорят с ребятишками.

И Колчак, крякая и откашливаясь, побрел в water-closet. Там вычистил зубы. Тщательно побрился. Терпеть не мог щетины, как неряшливости и грязи вообще. Из зеркала смотрел человек: с виду крепкий, слегка лопоухий, длинноносый, с мужественным, прихотливого рисунка подбородком. Глаза тусклые, мрачные — но уже не кроличьи. Отступила краснота — стал высыпаться.

И все-таки он знал, что выйдет невредим из этой передряги. Уедет в Японию, Северную Америку. И начнется новая жизнь. Может, даже счастливая. Кто знает, как распорядятся небеса. Иногда, кажется: все! А смотришь, как-то все так странно повернулось — и опять можно жить!

Разобрал бритву, промыл. Уложил в коробку. Хорошо бы обработать щеки кремом, да как-то все кончилось. Налил в ладонь одеколон, умылся, на мгновенье замер, пережидая, неожиданный ожог, крякнул. Опять взглянул в зеркало — порозовел своим темным румянцем.

— Я маленький и безобразный, — сказал самому себе в отражение. — Беззубый хрен. Подмигнул вяло. Вздохнул. — Вот так вот, ваше бывшее Высокопревосходительство, — капут. — Смочил ладонь, отряхнул с рукава пятно. «Не пудра? — понюхал, — нет».

На улице хлестко загремел пулемет. Еще один. Взорвалась граната. В коридоре затопали. Колчак сделал расческой пробор. Еще раз критически взглянул на себя и вышел.

— Что такое?

— «Товарищи», — пожаловался Комелов, — совсем обнаглели, Ваше Высокопревосходительство.

— А что взорвалось?

— Бомбу бросили. — Прищелкнул каблуками и вышел.

Жанен никак не пускал к Иркутску! То есть уверял, что все «международные силы» озабочены его безопасностью, и как только бандитствующий элемент будет устранен на достаточное расстояние — мгновенно пропустят. Но Колчак чувствовал подвох, чуял мышеловку. Какая может быть безопасность, когда власть в этой деревне, живущей по фальшивому паспорту города, принадлежит тому же Политбюро! И кто может поручиться, что не захватят, не растащат «золотой запас»? И что? Жанен надеется его подобрать?

Об Анне Васильевне и подумать жутко. Вот еще! Осталась бы в Омске, вернулась в Кисловодск. Декабристка! Посмотрел на руки — дрожат. Да и самого-то трясет. И пот заливает. Вечная простуда. Он знал, что солдаты из охраны пачками переходили на сторону восставших. Хотят сами править страной. Ах ты, боже ты мой! Каждый суслик метит в агрономы!

Достал платок, обтер лоб и шею. На народе надо быть спокойным, уверенным в себе. Но в последние дни, против воли, стал суетлив, даже шея вытянулась. Взгляд вопрошающий, не сказать бы жалкий. По крайней мере, в иные минуты. Это особенно беспокоило Анну. Она пыталась вдохнуть в него дух достоинства и даже величия. Погибать — она прекрасно это понимала — нужно с гордо поднятой головой! В этом сейчас, может, главное назначение. Ведь, в конце концов, каждый когда-то окажется в похожем положении.

Вернулся Комелов.

— Вы что-то хотели сказать?

— Доброе утро, Александр Васильевич.

— Ну, еще раз…

— Вас в кабинете ждет генерал Занкевич. Говорит, срочно.

— Да. Сейчас, буду. Конечно, — и, не заходя к себе в купе, поспешил в кабинет.

Занкевич поднялся медленнее обычного. Неприятность. Неужели разбит Каппель? — похолодел Колчак.

— Зиневич отдал в Красноярске власть Политбюро.

Колчак это знал и молча смотрел в глаза начальника штаба, требуя продолжения.

— Власть в Иркутске перешла в руки Политцентра. Чехи обеспокоены забастовками в Черемхово и угрозой рабочих взорвать туннели на Байкальской дороге. Нас могут запечатать, как в бутылке.