«Дорогой, милый Славушок… когда-то мы с тобой увидимся», — и рука задрожала. Он ясно вспомнил сына, маленького, непоседливого, любопытного и бесстрашного. Хватал все, что шевелится: лягушек, ящериц. Однажды вытащил из кустов за хвост гадину и, сияя счастливыми глазами, протянул отцу.

Колчак крякнул, дернул головой и опять обмакнул перо. Нельзя раскисать, надо сказать последнее слово. «Тяжело мне и трудно нести такую огромную работу перед Родиной, но я буду выполнять ее до конца, до победы. Я хотел, чтобы и ты пошел, когда вырастешь, по тому пути служения Родине, которым я шел всю свою жизнь. Нет ничего выше Родины и служения ей. Господь Бог благословит тебя. Целую крепко. Твой папа».

Закончил и опустошенно смотрел в поголубевшее окно. И будто кто шепнул в ухо: это конец. Сам накаркал себе черную судьбу, не увидеть тебе больше Славушка, не вырваться из ледяных объятий Сибири.

Чай остыл, взялся ломкой металлической пленкой. — А не застрелиться ли? — сладенько замер от простой и дельной мысли. — Все решится. И все будут довольны.

Как страшна потеря Омска, как боялись бегства! А случилось — вроде, так и надо. И ничего ужасного. Хоть что-то определилось. Многие с радостью покидали, ставший ненавистным, холодный, голодный город. «Хуже не будет!» Но они обманывали себя.

Много выпало испытаний — а тут еще и «испанка». Сыпняк. Кажется, полстраны свалилось в тифу. В горячечном бреду отдавались приказы, обезумевшие больные выполняли свой воинский долг, из последних сил сдерживали напор красных. Но те лезли, с примороженными к винтовкам руками, шатались от усталости, валились с ног, и их насмерть загрызала та же тифозная вошь.

Анна Васильевна все-таки надеялась на Колчака: не бросит! Устроит место в вагоне. А он забыл. Не дал никакого распоряжения. Или уж робел обратиться с «личной» просьбой? Кое-как выхлопотала место в санитарном эшелоне. Не пассажиркой — ухаживать за ранеными. И опять железно застучали колеса, и опять мелькала, плыла за окном заснеженная Русь. И отчаянное неудобство быта — стирали, чуть ли ни в кофейной чашечке. Недостаток воды и особенно тепла.

Но, что больше всего удивило: вместе с этими составами ехал Аким! Зачем?! Ведь не Вронский же, чтоб следовать всюду за Анной: «Я должен быть там, где и вы!» Глупость какая! И все же она покраснела. И сердце дрогнуло, когда встретила на станции у водокачки. Он тоже смутился. Предложил поднести чайник — неловко поскользнулся, разлил, и пришлось становиться в хвост еще раз.

Оказывается, его мобилизовали обслуживать технику: исправлять по мере надобности неполадки. И так странно получилось, что с собой оказались сухари и печеная картошка. Поделился. Обещал на остановках заглядывать.

Анна боялась отстать, думала, паровоз вот-вот тронется — а его будто на прикол поставили. Отнесла чайник, сделала свои дела — опять выскочила. Акима нет. Да не его и искала! Все высматривала: не покажется ли Колчак? Составы от Омска отошли один за другим, почему бы не собраться где на станции? Для какой-нибудь переклички. Обмирая со страха, уходила все дальше, меж пыхтящих паром паровозов. Где он, состав Верховного? И не спросишь. «А что это вас так интересует, хорошая дамочка? А уж не красные ли носите панталончики?» Отведут в сугроб, да и…на это им патронов не жалко. И, едва не прихохатывая от ужаса, уходила от своего поезда, и все повторяла в такт шагов: «Кому татор, а кому лятор! Сёма Фор! Мотя Цикл!»

Мимо, туда и обратно, бежали солдаты, сестры милосердия. Закутанные в тяжелые шали сибирячки кричали:

— А вот, картовочка! Горяченькая! С малосольным огурчиком.

Откуда они малосольный огурец взяли? — а непослушный рот уже переполнялся сладкой слюнкой, и ноги сами поднесли к толстой, краснощекой бабе. Ее мороз не брал. Только веселил.

— Сколько просите за порцию?

— Пятачок, милая барышня. Царский, полуимпериальчик.

Империалов у милой барышни не случилось, и, вздохнув, побежала дальше вдоль состава. У «тормозов» кучковались другие бабы и тоже не хотели брать бумажных денег.

Офицер в романовском полушубке прыгал на визжащем снегу, старался согреться.

— Господин поручик, во имя всего святого: литер «В» на станции?

Поручик выпрямился, свел губы в ниточку.

— Я сестра Александра Васильевича.

Пробежался взглядом по Анне, отмечая рыжую лисицу, не по сезону холодные сапожки. Анна отвернулась, поспешила дальше к станции. Впереди зазвенел колокол. Отправление! Остановилась, не зная, идти ли дальше, или во все лопатки обратно, к «санитарному».

А впереди — вагоны, вагоны, и испуганно, звонко в морозном воздухе вскрикивает паровоз. Закусила губу и припустила без оглядки, к головному эшелону. Будто решила: либо остаться здесь, в заснеженной тайге на погибель, или найти, наконец, его. Без которого и сердце не стучало!

— Минуточку, мадам! — окликнули — не остановилась, а только прибавила шаг. — Стоять! — рявкнули сзади — и она кинулась к подвернувшемуся вагону. Кондуктор вырос горой. Набежали еще вооруженные люди.

— Что с вами, господа? — пыталась вырваться, — справились? Как вам не стыдно?!

— А позвольте взглянуть на ваши документы, мадам. — А ноздри побелели, трепещут, как у собак. То-то радости: партизанку сцапали! Режим по всем швам трещит — они из кожи лезут, звездочку себе на погон зарабатывают.

— Друзья мои! — призвала вести себя светски и протянула черный, еще дореволюционный паспорт. — Вы, собственно, по какому ведомству? Дело в том, что я близкая знакомая Александра Васильевича. Сделайте одолжение, проведите к Гинсу.

— И проводим, — нагло улыбнулся поручик. — Гинс неделю, как в Иркутске!

Анна Васильевна хотела держаться строго, независимо, но ее сотрясало со страха. Она прекрасно знала, что ожидает ее в застенках контрразведки. И понимала, что к Колчаку никто не допустит, и докладывать о какой-то красной террористке не станут.

— Друзья, — заговорила с новой интонацией. — Я около года служила при верховном правительстве. Переводчицей. Меня очень хорошо знают Иностранцев, Вологодский. — Она не знала, что все они еще раньше отбыли в Иркутск.

Контрразведчики в этом видели хитрость и обман.

— Dites, moi, est-ce quil y aura veritablement quelque chose cetle nuit? (скажите, правда, нынче ночью что-то будет?) — перешел штатский на французский язык.

Анна сказала, что ищет своего брата и для этого ей нужно видеть начальника конвоя.

— Конвой оставлен в Омске, — сказал поручик по-немецки.

Анна так же по-немецки назвала фамилию начальника конвоя и адъютанта.

— Bitte helfen Sie mir. Ich bin sehr abgespannt (Помогите мне. Я очень устала).

— Это ничего не значит! — пролаял человек в штатском и толкнул в плечо. Анна понимала, что если говорить о связи с Колчаком — никто не поверит! Примут за последнюю дуру-террористку и… «пожертвуют». Разбираться некогда!

Уже шагали куда-то обратно, в хвост состава, Анна озиралась, надеясь увидеть хоть кого-нибудь, кто мог бы подтвердить ее слова, смог развеять чудовищное недоразумение.

Никто не попался, никто не защитил.

Вошли в вагон, свернули в прокуренное, грязное купе. Контролеры сели на лавки. Аня осталась стоять. И вдруг снизошло успокоение. А и действительно, стоит ли так-то уж дрожать? Документы чистые, все начальство знакомо, не могут же расстрелять совсем без следствия. Штатский одним порхающим движением проплыл ладонью сверху вниз. Вытащил и бросил на стол печеную картошку.

— Говоришь, сестра Колчака? — криворото усмехнулся лощеный поручик.

— Я его любовница.

Заплечных дел мастера заржали ей в лицо, будто обрадовались возможности прикончить хоть одного врага. И вдруг Анна Васильевна ослепла от острой пощечины. Она задохнулась и не могла выговорить слова.

— Вы за это должны будете ответить! — справилась с собой, наконец. — Вам этого никогда не простят! Кто вы? — решила нападать только на молодого поручика. — Покажите свои документы! — стучала ладонью в стол.