Генерал Занкевич ушел. Анна и Колчак остались в тревоге: выследили партизаны!

— А помните, Ваше Высокопревосходительство, трактир? На Морской!

— На Морской «Франция», — свел брови Колчак.

— И трактир. Вы заказали мороженый пунш из морошки.

— Да?

— А на жаркое — каплун, перепела и дрозды!

— И все это съели?

— Так сколько ж мы там усидели!

И Колчака непреодолимо потянуло смять ее в объятиях!

— Белужина с хреном, красным виноградным уксусом, — вкусно чмокнула Анна Васильевна. — И, помните, подавали курительные трубки со съемным аппаратом из гусиного пера.

— И вы кашляли, как старый дед — помню, как же. А на первое? — входил в азарт и он.

— Да вот, — повела в воздухе рукой, — наверное, раковый суп с расстегаями.

— Как же вы умеете нагнать аппетит, дорогая Анна Васильевна!

— Но, увы, не имею возможности его утолить, любимый Александр Васильевич, — рыжей лисичкой ластилась Анна.

— А что мы пили?

— Да известно, «Лампопо» — наполовину квас и шампанское — мы же с похмелья зашли! — и оба засмеялись молодо, озорно.

Вошел бледный, перепуганный Занкевич.

— Не пускают, — развел руками.

— Кто не пускает?

— Партизаны не пускают.

Начальник штаба, кажется, жалел, что остался с «преступным адмиралом». Кому ж охота умирать? Впрочем, как-то никто не хотел верить в трагический исход. Надеялись, что Жанен пересадит в спальный вагон, и благополучно прокатят до милого города Владивостока. С его роскошной улицей Светланской. «Там тень моя осталась и тоскует».

Колчак опять откинулся спиной к стене и выговорил слово «растяпа». Не то, чтобы надеялся укрыться в японском вагоне, но досадно за честного, благородного Занкевича — что же все такие неумехи? Ну, взялся сделать что-то, так и делай! Кровь из носу, а намеченное надо выполнять!

Аннушка опять ластилась нежной кошечкой. Колчак отодвинулся в угол. Она заметила и уже тянула за рукав, чтоб самой залезть в глубину промороженного угла. И опять толчки и смех. К добру ли? Вздохнешь да оцепенеешь, как на приеме у дантиста. Интересно, красные будут пытать? Не хотелось бы.

— Давайте, в дурака! — Стасовала колоду. — Кто круглый дурак? — плутовато покосилась на любимого Колчака. — Карта не обманет, она все видит!

Вышел на тормоз, покурить. Да, в тамбуре ребята. Вид разбойничий. А, вообще, похожи на слесарей с орудийного завода, где когда-то начинал свой путь Колчак.

— Жмёт? — поежился.

— Маленько есь! — отозвался заросший дурным волосом партизан. Брюнет, но от осыпной вши кажущийся блондином.

— Тебе бы в баню сходить.

— Сходим! — оскалился блондин, — дело сделаем — и сходим.

— Паперёска не найдется? — подвернулся совсем еще молоденький бандит.

Колчак протянул портсигар — и грязные, в болячках, неловкие пальцы, натыкаясь друг на дружку, полезли за «паперёсами».

— Из благородных — сразу видать, — усмехнулся партизан. — А то прыгай! — приотворил дохнувшую снегом дверь. — Прыгай!

— Нам только один и нужен, — прогудел простуженным голосом блондин, — ихний главный кровосос.

— Колчак?

— Он самый.

— А это я и есть! — выговорил твердо. Партизаны взглянули — и не поверили.

— Тот, наверно, в собольих шубах ходит. — Но все ж насторожились и прыгать с вяло бегущего вагона уж не предлагали.

— Колчак где-нибудь под лавкой, в бабьем салопе дрожит! — засмеялся молоденький. Коротко хохотнули. На старика в яловых сапогах и солдатской шинели будто и внимания не обращали. Докурили папиросы до самых мундштуков. Принялись обильно плеваться. Колчак вернулся в купе. Теперь он знал: сдадут!

Когда он вернулся, чуткая Анна поняла, что что-то нехорошо переменилось. Потекла судьба по ведущему в подземный омут руслу. Будто дверь к солнцу и ясному дню захлопнулась. Сумрачно стало на душе. «И тяжкой плитою могильной слепые давят небеса». Зябко поежилась, угнездилась под бок Колчака.

— У вас была такая меховая лента…

— Боа, — кивнула, — да вот, не помешала бы.

В соседнем купе хохотали офицеры и, если прислушаться, можно различить обрывки анекдотов. Все то же, про рядового Петрова.

Вышла старушка вылить на помойку ведро. Пока присматривалась, прислушивалась к деревенским новостям, помои подтекли под валенки — примерзла старушка. Рядовой Петров тут как тут! Согнул бабушку и…поступил с нею опрометчиво. Народ возмутился: какой конфуз! Судить надо этого мерзавца! А Петров им: «Это вас судить надо! Старушку еще… можно, а вы ее на помойку выбросили!» — и опять здоровый, полнокровный хохот.

Да. Умирают все по одиночке.

Пятнадцатого, уже по темну, прибыли в Иркутск. В коридоре загрохотало, и будто залаяла свора собак! В купе ввалилась разношерстная, до зубов вооруженная команда.

— Вы арестованы! — выкрикнул комиссар. То же, что в Екатеринбурге. Только имена другие: не Шая Голощекин с Янкелем Юровским, а какие-то, пока безвестные, революционеры. Напичкалось — не протолкнуться. Загомонивших офицеров оттеснили, привели в надлежащее чувство покорности. Изо всего вагона присутствие духа сохранил, кажется, только один человек — Анна. Резко осадила командира захватной команды, передразнив его картавое «руки вверх». Оттолкнула особо наглого солдата.

Перрон качался и уходил из-под ног. Больше двух месяцев — на колесах! Прошли в вокзал. Повернули в одну сторону, в другую, зашли в какую-то комнату. Еще в вагоне Колчак забрал у Анны браунинг и теперь его, как очень важную улику, изъяли. Рассматривали, даже обнюхали. И еще долго выхлопывали карманы, щупали и спереди, и со спины — пушку они хотели найти, что ли. Комиссар задавал свои глупые вопросы: Кто? Откуда? Куда следуете?

Александр Васильевич несколько раз настойчиво просил Анну уйти — она только головой трясла да подбородок вскидывала вверх. Иногда могло показаться, что это она арестовала эсэров! Требовала документы, всем говорила оскорбительное «ты», вела себя аффектированно. Может, хотела подать пример своему адмиралу? Колчак держался достойно. Но… организму не прикажешь. Длинные полы шинели дрожали. Приведенный из другого вагона Виктор Николаевич, этот бульдожьей крепости человек, вообще потерялся. Что-то торопливо бормотал, озирался, крутил головой. Оно и трудно вести себя иначе, когда попадаешь в стаю людоедов.

Колчак ведь, кажется, умный человек, а имел глупость воззвать к их благородству:

— Женщину-то отпустите.

— Нет! Я с вами, — отчеканила твердо и шагнула к двери в готовности взойти на Голгофу.

На широкой привокзальной площади, заиндевевшие на морозе лошади. Посадили в сани. Всех в разные.

— В гостиницу? — пошутил Колчак.

— В гостиницу, — уронил комиссар.

«Гостиница» оказалась крепкой. Трехэтажной. С железным грохотом открывали и закрывали двери. Колчаку при этом всякий раз приказывали повернуться к стене.

— Вот ваш номер! — не сильно, но жестко толкнули в спину. Опять загремели засовы. Хрустнув, повернулся в скважине ключ. Адмирал осмотрелся.

Одиночка.

Поместительная. В длину шагов около десяти. Ширина, конечно, поменьше. Железная кровать. Таз с кувшином. Холодно. Вода в кувшине схватилась льдом.

— Это хорошо! — опять судьба, как много лет назад, бросила в суровые условия зимовки. — Замечательно! — голос в пустом помещении звучал гулко, мощно, и не удержался, взял ноту: «Гори, гори, моя звезда!» Пол под ногами все колебался, плавно плыл то в ту, то в другую сторону, а он шагал по камере, как по палубе, давая ослабшим за последние недели ногам возможность восстановить силы.

Странно, но было такое ощущение, что добрался до дома. Конечно, хотелось бы обитель комфортнее, но ведь могло быть и хуже. Под потолком, в железной дырчатой трубе — лампочка. Можно даже и читать. Если бы было что. На единственной полке оловянная тарелка. Кружка. Топнул в пол раз, другой — глухой звук. Монолит. Постучал в стену. Сначала для проверки крепости, а потом и азбукой: «SОS!» Тишина. Нет ответа. Только тупые шаги в коридоре. И оглушительный грохот удара в лязгнувшую засовами дверь.