Оттого ли, что постояла в снегу, или, правда, молитва помогла — полегчало. Опамятовалась. Но не спешила подняться. Печатала лбом поклон за поклоном и уж ни о чем не просила, а только повторяла вечное: «Господи, твоя воля».
Богомольцы с паперти озирались. И она видела, понимала это и испытывала что-то вроде той радости, что получают от вериг, от самобичевания. В сласть ей свое унижение. Может, готовилась уж к пытке жизнью, что в недалеком будущем выпадет ей в тюрьмах и ссылках освобожденной России.
Приблизилась согбенная старушка, заглянула в лицо, вернулась на паперть.
— Убили кого-нибудь, — объяснила она, — плачет бабочка. Рыдат.
И только теперь, будто кингстоны открылись, из глаз хлынули слезы. И вслед за этим пришло облегчение, и уверенность, что все обойдется, все-то будет хорошо!
И поднялась с колен совсем здоровая, и поспешила домой.
ГЛАВА 7
За окном поворачивались вокруг какого-то отдаленного центра перелески, стога. Убегали заваленные снегом избы. Колеса вагона мягко, монотонно стучали на стыках, клонило в сон. На столе карта Урала и Западной Сибири, с красной линией фронтов. И все они, извиваясь змеей, подползали все ближе, и готовы поглотить столицу с кратким названием Омск.
Мутила тошнота, не хватало воздуха. Совсем износился. Развалина. Поправил тесный воротник, продолжил чтенье донесений. Подписал деловые бумаги — кого-то требовалось поощрить, кого-то наказать.
Временами начинало казаться, что действия его не имеют никакого значенья. Не знал: кого возводит в ранг героя, кого обрекает на расстрел. Там идет какая-то своя жизнь, и он не может влиять на нее, как хотел бы. Все предопределено, развивается и рушится по своим законам.
Закурил папиросу и опять склонился над картой. Полевые сражения абсолютно не похожи на морские. Все знают, что стоит в бою дредноут, миноносец, гидрокрейсер. Но почему при одинаковом вооружении — корпус бежит от дивизии? Батальон берет хорошо укрепленный город? Это не укладывалось в голове. Почему еще полгода назад белые малыми силами гнали красных на запад — и вдруг все в одночасье переменилось! Почему крестьянин, встречавший Колчака, как избавителя от людоедских комиссаров, теперь вредит всеми силами дремучей души? И уже приходила здравая мысль о самоустранении от руководства.
Вагон покачивало, встряхивало, принималось мотать из стороны в сторону, но скоро опять устанавливался ровный спокойный ход. Колчак смотрел красными глазами на карту, пытаясь угадать основной удар противника. Время, когда он планировал свои наступления, как-то незаметно миновало. Поперек Пятой армии бросал корпус за корпусом — и они безропотно гибли в огне.
Позвонил — явился адъютант.
— Чаю, пожалуйста. Покрепче. — уж целый год, как спал по три-четыре часа. Вымотал нервы, по малейшему пустяку впадал в истерику или, наоборот, смотрел на всех тупым тяжелым взглядом. Молчал. Сейчас ехал поддержать дух белого воинства, вдохнуть в полки уверенность. Но какой уж там дух и какая уверенность! Слепому ясно, что Белое дело дышит на ладан. Кампания проиграна.
С троекратно усилившимся грохотом проскочили по железному мосту, подходили к станции.
И Бог отвернулся от Колчака. Давно уж все заметили: как приедет на фронт — жди натиска красных, готовься драпать на восток. За окном белая метель. Мороз. Массовая простуда, обморожения. И никому не нужна старая Россия. Ждут, не дождутся новой. В которой на березах будут расти французские булки! Зябко передернулся, оглянулся на закрытую дверь — не торопятся с чаем. Втянул воздух сквозь стиснутые зубы, всхрапнул. Дверь отворилась. Адъютант. Доложил полученное по беспроволочному телефону донесение. Но еще прежде, чем заговорил, адмирал понял, что сообщение скверное. Опять прорыв, опять измена. Так и вышло. Два полка перешли на сторону врага. Путь на Омск открыт. Вот и отпал смысл ехать, поднимать боевой дух православного воинства.
— Довольно, — нахмурился Колчак, но Комелову понадобилось доложить о глупейшем поступке Иванова-Ринова. В кои-то веки наши прорвали фронт — а он прошляпил, не атаковал противника. Вся кампания могла измениться! Такая удача выпадает раз за войну. Любой подпоручик догадался бы, что нужно делать для спасения отечества. Сволочь! Ничтожество!
— Вон! — вдруг затрясся и побелел Колчак. Адъютант тоже побелел и улыбкой хотел сгладить неловкость. — Вон! — взвизгнул Колчак, схватил со стола карандаш, с треском переломил, этого оказалось мало, схватил графин и запустил. Адъютант с неожиданной легкостью уклонился, подождал: не будет ли еще бросков? Повернулся на каблуках и вышел. Колчака трясло, он всхлипывал, брал то один, то другой предмет, и вдруг заревел на весь состав:
— Ча-аю! Дадут ли мне чай?!
Давно готовый денщик выступил с никелированным чайником. Что-то не понравилось в его комически напряженной фигуре и, впадая в настоящее безумие, стучал по столу кулаком и выплевывал одно бессмысленное: «Вон!»
Денщик исчез.
За окном валил снег, мелькали на пригорках черно-зеленые сосны. Прошла минута-другая, Колчак успокоился.
— Михаил Михайлович, — позвал обычным своим голосом, — войдите. Колчак извинился не словами, а мягкой интонацией. Чай тоже был принят. И похвален. Гроза миновала. Только на сердце Колчака оставалось тяжело, беспросветно.
Поезд замедлил ход, мучительно протяжно застонал, содрогнулся и встал. Снег за окном теперь валил мягкой, рыхлой стеной. Нужно сделать десятки дел, ответить на десятки неотложных депеш, а он смотрел на снежную круговерть, и в голове — будто нечистый нашептал — все крутилась бездарная большевистская частушка: «Правитель омский, мундир японский, погон французский, а сам…», — здесь начинал сбиваться. Не знал продолжения. И получалось, что его заело, как граммофонную пластинку: «Правитель омский, мундир японский».
Вошел адъютант, щелкнул каблуками. Колчак взглянул на часы — да пора выслушать сводку, связаться с управляющим Совета министров. По заведенному порядку работал с бумагами; отвечал на запросы от министра труда и железнодорожных путей. Он прекрасно знал, что министр уже не может влиять на рабочих, а железной дорогой полностью распоряжаются чехи — и вся работа оборачивалась бессмысленным бредом сумасшедшего.
— Ваше Высокопревосходительство, вдоль дороги замечены красные разъезды, — понизил голос адъютант, — ехать дальше опасно. Прикажете повернуть?
— Это невозможно. Я обещал…
— Обстановка изменилась, — вздохнул Комелов. — Следующая станция в руках большевиков. — Наши вынуждены были отойти в северном направлении.
— Продолжайте движение! — перебил нетерпеливо. — Я должен увидеться с Сахаровым.
— Вот телеграмма от Сахарова — он советует вернуться в Омск.
Колчак оглянуться не успел, как раздражение охватило до дрожи, до невозможности дышать! С ним опять поступали, как с мальчишкой! Схватил и вдребезги разбил чернильницу. Склонился к карте. Колеса мягко стучали, пол плавно уходил из-под ног, время от времени резко качало. «Красные, — ворчал адмирал, — какие здесь могут быть красные!» А поезд торопился, спотыкался на стыках, катился на запад.
Колчак безмолвно молился на карту России и просил Бога быть милостивым к Анне, к Софии и Славке. О Господи, только бы он не влез в военную карьеру, не прельстился золотом погон. Только б миновала его чаша сия.
Вагон качнулся и замер.
Пощелкивало отопление. За окном валил бесконечный снег. Красные линии фронтов и синие — рек, на карте, растворяли сумерки. Взглянул на часы — стоят. Вторые часы за неделю. Стряхнул «волосок». Или полетела ось маятника. Это были четвертые часы, испорченные в городе Омске. Больше не осталось. Хоть по солнцу определяй. Очень весело: у Верховного правителя России нет часов. Потряс металлическую луковицу, поднес к уху — могильная тишина. Время остановилось.
Сцепив руки на пояснице, ходил по вагону. Время от времени пожимал плечами, вздергивал головой. Все от него попрятались, будто боятся заразиться. Сложил ревматические пальцы, треснул суставами. И вдруг, заторопившись, направился к столу. Обмакнул перо, взял лист, задумался: а стоит ли? Еще обмакнул «уточку» и уже твердо вывел:
