Прокрасться к дереву и отломить небольшой побег оказалось несложным, стоило только правильно подгадать время. Но когда осталось только тихо сбежать, из-за угла появился человек в форме карателя. Нарайн едва успел шмыгнуть за угол и прижаться к стене. Каратель прошелся вдоль стены, а потом вдруг остановился прямо на углу дома. Теперь улизнуть незамеченным стало куда труднее — пришлось бы показаться или ему, или двоим другим, что расположились на крыльце.

Сначала Нарайн собирался выждать и все-таки уйти, но потом поступил иначе: протиснулся через узкое вентиляционное окно в подвал. Внутри было сыро и холодно, но все равно это был хорошо знакомый подвал родного дома, что странным образом утешало, умиротворяло даже сейчас. Нарайн сначала просто вспоминал прежние дни, потом стал думать о матери, о сестре и брате, о том, как отыщет их, и снова вернет домой… Думать о таком было наивно, но так сладко, что он сам не заметил, как уснул, и надежды превратились в добрый счастливый сон.

Проснулся Нарайн оттого, что продрог до костей, и сразу понял: надо выбираться. Воспользовавшись тем же окошком, крадучись прошел вдоль боковой стены, свернул к фасаду — карателей нигде не было видно — не иначе ушли внутрь и завалились спать. Но для него и к лучшему — уйти можно было спокойно. И, хоть до рассвета было еще далеко, он отправился прямиком к Зверинцу.

Нарайн явился на место первым, а через некоторое время подтянулась и остальная компания. Это были трое уже немолодых мужчин, бедно одетых, хмурых и молчаливых. По отметкам на правой ноздре легко можно было узнать бывших рабов. Вместе с ними явился и Улли Вёт, подмигнул ему, как приятелю и, шлепнув по плечу, шепнул:

— Не трусь, златокудрый. За двойную плату они языки проглотят.

И прикрикнул уже громко:

— Эй, парни, этот малец сегодня с вами. Плачу вдвое — и вы его забудете. А если кто слишком памятливый, пусть и то запомнит, что здесь для него работы больше не будет. Все уяснили?

Все трое вольноотпущенников помотрели сначала на Улли, потом — как по команде на Нарайна, смерили его тусклыми взглядами и, согласно кивая, отвернулись. От такого приветствия Нарайна передернуло, но он промолчал. Что бы ни случилось в это утро — нужно молчать, так он решил. Будет тяжело, но ради отца, ради последней дани уважения родному человеку, которого он считал и продолжает считать великим, нужно все вытерпеть.

— За работу! Не стоим, — продолжал распоряжаться Улли. — Живо на Плешь, висельника забирать.

Хотя работники и не стояли. Пока один беззлобно препирался с Улли за оплату, двое других ушли вглубь двора и вскоре вернулись с пегим мулом, запряженным в телегу. Следом за телегой вся команда отправилась за телом казненного.

На площади Воздаяния было пустынно и сумрачно: длинные густые тени акаций скрывали небольшую плешь почти полностью. Солнце едва отделилось от горизонта и пряталось где-то в тени густых крон, но уже сейчас чувствовалось, что день будет изнуряюще жарким, как и несколько предыдущих. Ни ветерка, ни шороха трав, ни шелеста листьев. Только скрип колес, стук копыт по мостовой, да глухие шаги могильщиков. А еще копошение у виселицы, хлопанье тяжелых крыльев, редкие и резкие вороньи выкрики. И запах… тошнотворно-приторный запах цветущей акации и гниющий плоти. Именно на этот смрад слетелись стервятники.

Один из могильщиков подбежал ближе, крикнул, взмахнул руками — наглые птицы с граем поднялись в воздух. Но далеко не улетели, расселись поблизости, косясь на людей, задумавших украсть у них добычу. Другой вытащил из телеги надтреснувший шест с набитыми перекладинами, приставил его к виселице и, сноровисто вскарабкался вверх, чтобы перерезать веревку. Третий изготовился подхватить падающее тело…

Нарайн просто стоял и таращился на все происходящее не в силах двинуться с места. Он давал себе слово молчать: не ныть, не жаловаться, не злиться, вытерпеть, что бы ни случилось этим утром. И все больше понимал, что не сможет… В себя пришел, только после резкого окрика:

— Эй, красавчик златокудрый, чего столбом стал? Помогай давай, или ручки запачкать боишься?

Запачкать ручки?..

Он подошел, помог принять тело висельника, уложить в телегу. Потом тот, что лазал наверх, бросил рядом свой шест-лестницу и подхватил мула под уздцы. Старый коняга невозмутимо поцокал с площади, волоча телегу со странным… страшным грузом. Нарайн шел рядом и смотрел на обезображенный труп. Смотрел, разглядывал… узнавал и сомневался, верил и не верил, что вот это незнакомое ему тело — и есть Озавир Орс, четвертый патриарх Высокого форума, голос Орбинской республики и… его отец? Сердце сжималось, было тяжело дышать, холодела кожа под тонкой туникой. Несмотря на начинающуюся уже жару, била дрожь и холодный пот тек между лопаток. Но Нарайн все равно не мог оторвать взгляда от мертвого лица, сам не понимая своей болезненной жажды рассмотреть и запомнить все в подробностях. Все человеческие чувства — боль, страх, ярость — словно исчезли… но нет, Нарайн знал, что они по-прежнему с ним, лишь затаились в глубине, сплетаясь и набухая, перерастая во что-то большое и сильное. Что это будет, он пока не знал.

О веточке кипариса он даже забыл поначалу. А потом, когда вспомнил и, вытащив ее из складок туники, зажал в кулаке, все равно не мог выбрать удобного случая, чтобы вложить в свой дар в ладонь отца. Все трое могильщиков были рядом: тоже глазели на висельника, обсуждали, перебрасывались шуточками, и Нарайн был уверен, что стоит ему попытаться — они тут же заметят. То, что поймут, кто он такой, и донесут — нет, это его не слишком пугало. Если Улли Вет раскусил его сразу, то и эти тоже наверняка догадались. Но вот если они начнут тыкать пальцами и смеяться!.. Нет, такого он точно молча не выдержит. И Нарайн медлил, выжидая подходящего случая.

Такой случай не наступил ни по дороге, ни на задворках зверинца, куда похоронщики привезли тело. Там их уже ждала яма, походившая не на могилу, а на небольшой ров, чуть не до верха заваленный трупами, густо пересыпанными известью.

— Да… работенки-то сегодня немало, — проворчал один из могильщиков.

— Лихорадка, чтоб ее… — ответил другой. — Мрут, говорят, в Зверинце людишки-то… видать, прогневили богов-то… давай, за ноги берись.

И они вдвоем, подхватив тело за плечи и за ноги, сбросили с телеги в яму. Потом один увел мула с телегой распрягать, а двое других отошли в сторону, где под навесом из старых досок был целый склад хозяйственной утвари. Могильщики отыскали лопаты и принялись выбирать те, что надежнее и удобнее.

Все забыли про Нарайна, и он, воспользовавшись случаем, склонился над могилой. Только хотел положить кипарисовую веточку в ладонь отца, чуть в стороне под телом какого-то старика, темным, как мореное дерево, заметил ленту… синюю, с очень знакомым узором. Именно такой больше всего нравился его матери. Не веря своим глазам, Нарайн ухватил сморщенные плечи и перевернул, отдернул в сторону еще один труп, и увидел то, чего так боялся: золотую косу матери, ее узорчатую ленту, ее плечо с родинкой как просяное зернышко. Как одержимый Нарайн начал шарить взглядом среди трупов чужих, неизвестных ему людей, стаскивая и отбрасывая в сторону те, что мешали, и вскоре нашел маленькое тельце сестры с посиневшим личиком, а чуть глубже — тело брата, уже изрядно подпорченное известью.

Вот и все.

Над двором Зверинца по-прежнему сияло солнце, но Нарайн больше его не видел — перед ним распахнулась черная бездна.

У него были родители, самые лучшие люди на свете.

У него был брат, маленький шумный задира и милая ласковая сестренка.

У него была невеста — самая красивая девушка Орбина.

И дом. И будущее, сулящее счастье.

У него ничего не осталось. Только бездна беззакония полыхала перед глазами, вспыхивая дикими образами первозданного хаоса.

— Будь ты проклят, Геллен Вейз. И весь твой род до последнего отпрыска, — прошептал он. — Я, последний из Орсов, взываю к богам и требую отмщения.