И остолбенел, не в силах сдвинуться с места.

Сколько Нарайн себя помнил, тут всегда было прибрано и чисто — отец не умел работать в беспорядке. А теперь?.. Стол перевернут, кресло вспорото, шкафы повалены, ящики открыты и сломаны, а все, что было внутри, разбросано и затоптано ногами. Книги, к которым им, детям, разрешалось прикасаться только с глубоким уважением, обязательно вымыв и насухо вытерев руки, теперь свалены грудой в углу и щерятся оттуда измятыми страницами и заломленными переплетами. Шикарный фарисанский ковер тоже сбит в кучу и отпихнут к стене, а на оголенном полу, то там, то тут зияли дыры вместо вывороченных деревянных плашек. Документы, чистые и исписанные листы бумаги, свитки пергамента, стило и кисти, свечи и палочки сургуча — все это рассыпано по полу, заляпано тушью и еще чем-то красно-бурым. Краской или… кровью?

В увиденное невозможно было поверить… это не могло быть правдой, просто не могло! Это не его дом, не его жизнь, все это происходит не с ним...

Нарайн долго, целую вечность простоял у окна, все повторяя про себя: "это не со мной", прежде чем решился шагнуть вглубь комнаты. Главное — не топтать вещи отца и пятна разлитой туши, особенно те, что так напоминали кровь и пугали до дрожи. Вступить ногой в кровавую лужу казалось кощунством, почти преступлением. Медленно и осторожно Нарайн добрался до выхода в коридор. Первый же шаг по мраморным плитам пола гулко отразился от стен. Нарайн замер, прислушиваясь. Дом, который всегда был воплощением тепла и уюта, вдруг показался пугающе-пустым, мертвым. Но трусить было уже поздно: раз пришел, так уж надо узнать, увидеть своими глазами все до конца.

Стараясь ступать как можно тише, Нарайн пробрался на женскую половину. Вошел в комнату матери и, едва переступив порог, встал. Дальше было ступить некуда: пяльцы с недоделанной работой валялись на полу среди спутанных ниток и осколков дорогого фарфора. Постель перевернута, пудра и краски вывалены прямо на ковер и раскиданные письма. Нарайн стоял посреди этой разрухи не в силах пошевелиться. Разум по-прежнему отказывался верить, а взгляд скользил, не задерживаясь, с перевернутого кресла на разбитую вазу, растоптанный букет и дальше, пока не зацепился за ленту на туалетном столике. Темно-синяя с серебром лента, новенькая и ярко блестящая — родовой знак Орсов… На праздник мама хотела заплести в коску маленькой сестренке, в первый раз. Эта ленточка единственная была аккуратно сложена у зеркала, словно ничего и не произошло. И вдруг показалось, что вот сейчас откроется дверь, зайдет мама и скажет с улыбкой:

— И кто же это сотворил? Нар, помоги мне навести порядок…

Ощущение было таким настоящим, что захотелось крикнуть: мама, отец! Позвать хоть кого-нибудь из домашних, Шукшу, слугу отца, старшего охранника Видгара, да хоть няньку Флавиль с малышней. И он уже открыл рот, почти закричал, когда вдруг послышался шорох и входная дверь, словно предупреждая, громко скрипнула.

Нарайн оглянулся и тут же встретился взглядом с каким-то парнем. Мига хватило, чтобы в подробностях разглядеть кольчужную рубаху поверх темно-красной форменной туники, злорадный взгляд, золотистые кудри, а надо всем этим — легкий шлем с чеканным гербом Орбина — восходящим над горами солнцем. Каратель. В следующий миг Нарайн побежал.

— Он здесь! — закричал каратель и кинулся к нему. Но Нарайн, схватив со столика ленту, уже летел в окно.

Вывалился, едва не разбив колени. Благо, под ногами была мягкая земля — мощеный двор и выезд на дорогу остались с той стороны дома, а впереди — полоса садов, огибавшая весь южный Орбин.

Тот, в окне, прыгать вслед не стал, но из-за угла уже спешили двое других. Один — прямо на него, второй заходил сбоку, отрезая путь к главным воротам. Только кто же в здравом уме побежит через ворота? На Стреле Диатрена даже верхом в два счета поймают. А вот в родном саду, заросшем, как дикий лес, пусть попробуют!.. И круто развернувшись, Нарайн со всех ног бросился в гущу деревьев.

По садам пришлось петлять изрядно, пока преследователи не затерялись за деревьями. А когда шум и перекликающиеся голоса стихли окончательно, он вернулся забрать лошадь. Хотелось прыгнуть в седло и ускакать подальше… но куда? Верхом он втрое заметнее — не сбежишь. А если и удастся сбежать, то заботиться придется не только о себе, но и о лошади. Сможет ли он? Вряд ли. Что ж, конь за хозяина не отвечает, ему вряд ли что-то грозит. Разве что теперь кормить и чистить будет кто-то незнакомый. Нарайн забрал сумку и плащ, отвязал от дерева поводья. Соловый понимающще теребил его ухо, волосы, тыкался мордой в шею, и от этого было еще хуже. Нарайн развернул коня, хдопнул по крупу.

— Все, домой! Беги.

И, развернувшись, пошел вглубь сада, дальше, как можно дальше от родного дома, ставшего теперь самым опасным местом в городе.

Уже избавившись от погони, Нарайн долго бродил среди одичавших зарослей. Самым разумным было бы тут и остаться, найти место поукромнее и затаиться, подумать надо всем произошедшим, решиться на что-то… да хоть бы просто перевести дух. Сутки бесполезных метаний дали о себе знать: ноги и спина гудели от напряжения, руки дрожали, а в глазах то и дело начинало темнеть. Но хуже всего было то, что тянуло и сосало под грудиной — не просто страх, боль или усталость, а бездна, немая, холодная и бесконечно пустая… Нарайн никогда не боялся своего дара, он знал: касайся с уважением, не тревожь глубину — и бездна беззакония не обидит свое дитя. Но сегодня бездна пробудилась, он чувствовал ее силу в голове, в теле, в свербящих кончиках пальцев — бери, владей, твори, что хочешь!..

Только вот что? Что мог сделать он, глупый мальчишка, который даже толком понять не мог, что вообще происходит? Дом пуст и перерыт до основания, неужели Дара сказала правду — все арестованы? Но за что?! Орсы — не преступники! Его отец как никто предан Орбину, ни времени, ни здоровья не щадил на службе. Высокородный, умный, влиятельный, мог бы стать избранником вместо Лена… да мог бы хоть попытаться, но ведь не хотел! Невольно вспомнилось, как славнейший Гтар приходил уговаривать отца избираться, а он не согласился, сказал, что и так на своем месте. Стану, мол, избранником, кто же поедет с фарисами любезничать или к ласатринам пиво бочками пить? Никто ведь и не сможет… шутил, конечно. Но за властью никогда не гнался.

Нагрубил избраннику на играх? Да, было, тут Нарайн отрицать не мог — сам видел. И то, что славнейший Лен оскорбился — тоже. Но разве же за такое арестовывают?! Да еще и со всей семьей… Насколько он помнил право Орбина, семью не трогали ни у разбойников, ни даже у убийц. Домашних могли привлечь к ответственности только за преступления против республики…

Озавир Орс — государственный преступник? Бред! Полный бред, невозможно.

Или он не все знает? Искали же блюстители что-то в доме. Может, нашли?..

Нет. Не может. И даже думать такое — низко, оскорбительно. Его отец, его мать — честные граждане… лучшие в Орбине! Значит… — Нарайн посмотрел на свои руки, на свербящие силой пальцы и выдохнул медленно и полно, как учили, выталкивая воздух далеко вперед, — ничего он делать не будет. Наберется терпения и подождет. Судьи разберутся. Судьи Орбина — мудрые и безупречные люди. А магия — опасна.

Он дышал и дышал, не обращая внимания на звон в ушах и муть перед глазами, пока чуть не рухнул без сознания, но бездна так и не отступила — тянула в свою глубину, гнала по кругу образы, один страшнее другого. И, не выдержав больше, Нарайн поплелся к людям. В город.

А в городе шумел праздник. Солнце уже село и повсюду зажглись огни фонарей. По улицам бродили целые толпы, шутили, смеялись… На Вечноцветущей играли музыканты, кто-то пел, горожане танцевали или просто притопывали и хлопали в ладоши… веселились вовсю. Лотошник прошел мимо зазывая покупателей. От его деревянного ящика одуряюще пахло свежей выпечкой, но стоило Нарайну вдохнуть — и живот скрутило словно от яда. Он едва успел отскочить в тень, чтобы сплюнуть горькую жижу, заполнившую рот. После суток голода и безумной гонки и проблеваться-то было нечем, но позывы не проходили, один за другим они выворачивали внутренности, выжимая желчь и последние соки.