К. М. А он уже в немецкой форме или нет?

М. Ф. Не было еще у него формы, но он уже должен был форму получить. Комитета, как такового, еще не было, не создан был. «Да вот, говорит, листовки пишу, потому что немцы, сам знаешь, какие неудачные пишут листовки». Знаете, какие нескладные они писали листовки? Я говорю: «А ты что же, подправляешь им это дело?» Он говорит: «Подправляю. А что делать? Попал я в эту грязную историю». Я говорю: «А кто же тебе велит дальше-то продолжать?» — «Что же теперь делать, когда я уже влип». Я говорю: «Надо бежать». — «А как бежать? Одних-то нас не пускают. Куда же я убегу-то?» — «Застрелись тогда». — «Оружия-то не дают». Я говорю: «Эх вы! Как же так? Работаете на немцев, против своих работаете, а вам даже оружия не дают». — «Мало этого, мы, — говорит, — получаем солдатский паек: три сигареты в день». В тылу-то только три сигареты давали солдатам. И Малышкин ко мне приезжал.

К. М. Что он представлял из себя? Он начальником штаба был у вас?

М. Ф. Начальник штаба. Грамотный. Несколько медлительный в работе, но очень грамотный.

Я ему говорю: «Ну чего ты-то в это дело полез?» Он говорит: «Михаил Федорович, черт его знает! Ведь я бы не сказал, что я против советской власти. Я бы не сказал, что она мне так уж ненавистна. Мне только обидно было, что меня посадили, что я сидел». — «Тебя же выпустили все же, а ведь другие и до сих пор не выпущены». Он мне говорит: «Ведь генерала-то мне не дали, когда всем давали». — «А я тебя, — говорю, — представил. Может быть, ты уже генерал».

К. М. А он кем был по должности?

М. Ф. Начальник штаба армии.

К. М. Вашей?

М. Ф. Ну да. У Конева был, а от Конева перешел ко мне.

К. М. А он попал в плен во время этого Вяземского…

М. Ф. Он со мною вместе. Только не там, где я.

Чтобы о нем больше не говорить, скажу еще, что он ко мне приезжал и в Берлин, в госпиталь. Я говорю: «Ну чего ты опять приехал ко мне?» — «Отвести душу. Вот ты раненый, а ты же не пошел, удержался». — «А тебя кто заставлял? Ведь тебя силой-то не тянули. Ведь ты знаешь, что и мне предлагали. Ведь Власов и ко мне приезжал». — «Знаю». — «Почему же я-то не пошел? А почему ты пошел? Что тебя заставило?» — «Обида, Михаил Федорович». — «Ну какая обида? Ты говоришь, что тебе генерала не дали, но ты же был начальником штаба армии. Получив генерала, ты мог командовать армией, мог начальником штаба фронта быть. Ты же грамотный человек. Ну как же это так?» — «Вот так вот, попал. Что меня заставило, я даже сам не знаю, у меня семья осталась. Семью, наверное, арестовали». Я говорю: «Наверняка арестовали. Ты же изменник родины. Ты должен был об этом подумать». — «Да вот, — говорит, — еще хуже — не знаю, насколько это правда, не ручаюсь за это, — посылали мы делегацию к наместнику русского престола в Париж…» Я его спрашиваю: «Это немцы вас подтолкнули?» Он говорит: «Ну наверное. Без меня это было, Власов, наверное, по их указанию, не думаю, чтобы сам». Пришли туда, камердинеру доложили. Камердинер выходит и говорит: «Его Императорское Величество российского престола приказал передать вам, что он с изменниками родины ничего общего не имеет». — «Это царь-то?» — «Царь». Я говорю: «До чего вы дожили! Даже царь вас изменниками родины считает». — «Вот я и приехал с тобой душу отвести». — «А что же я тебе могу сказать? То же, что уже сказал, — стреляться надо. Из окна выбросись, что хочешь делай, но не твори грязного дела больше». — «Все пропало теперь уже. Я же вижу, пропало».

Потом Власов ко мне присылал двух адъютантов: чем он мне может помочь?

К. М. А сам он не являлся к вам?

М. Ф. Я и забыл сказать. Приехал в Устрав, не в Устрав, а в Циценгос, рядом, где отбор шел. Приехал Власов, приехали еще двое — один, который меня сопровождал из госпиталя, помните, я вам рассказывал, — и еще один — немец. Тот по-русски не знал ничего. А может быть, и знал, но делал вид, что не знает. Вел весь разговор Власов и второй этот. Власова я знал. Он был командиром 99-й дивизии, и его дивизия в сороковом году получила первенство в РККА, потом, говорят, он хорошо командовал армией под Киевом, под Москвой, и потом его как хорошего командарма послали выводить 2-ю ударную армию на Северо-Западном направлении.

Говорят, что он сдался в плен. Неправда. Он, — как он мне говорил, — три месяца ходил по лесам, потом кто-то откололся от их небольшой группы, видимо, сказал, что здесь генерал, его и схватили.

К. М. А вы лично не сталкивались до этого с ним?

М. Ф. Я только видел его на Военном совете сорокового — сорок первого годов. Я его сразу узнал. Высокого роста, в штатском пальто. Он вынимает, дает мне лист: «Читай». Читаю: «Сталин, все Политбюро и правительство объявляются врагами народа. Я, такой-то, такой-то формирую армию; немецкое командование дает возможность сформировать армию из бывших военнопленных советских граждан, и пойду освобождать родину».

Я говорю: «От кого?» — «Ну, как, от кого? Ты же знаешь, какая у нас система-то». Я говорю: «Знаю, система такая, что ты вышел в генералы. Ты в мирное время был командир дивизии, ты уже третьей армией командовал, тебе доверили. Ты Москву защищал. Когда-то очень неплохо защищал. А теперь ты хочешь…» — «Вот я предлагаю тебе первому. Поскольку ты старший генерал, тебе предлагаю». Я говорю: «Не ты предлагаешь, вот он предлагает, потому что он знает, что я авторитетом в армии пользуюсь большим, чем ты. Я кадрами ведал, я десять лет командовал дивизией Харьковской отдельной, я комендантом города Москвы был. Я в мирное время командармом был. Меня вся армия знает. Во всяком случае, высший командный состав меня знает весь. Вот почему они привезли тебя. Не ты, а они тебя надоумили».

К. М. Он предлагал вам первым подписаться под этим?

М. Ф. Да. «Ты подпишись первым», — он мне уступает первенство.

Я говорю: «Власов, я не хочу вдаваться: как ты партийный билет получил, что у тебя в душе было, но ты пойми, ты поведешь русских на русских! Ты говоришь, Россию будешь освобождать! Ты был у них в лагере, ты видел, как они с нами здесь обращаются? Ты посмотри — вот избивает немец военнопленного». А в это время немец избивал пленного только за то, что тот двумя пальцами сморкался. А ведь платков-то ни у кого нет, и потом привычка у наших так делать. В лагерях вообще били — и по всякому поводу, и без всякого повода били. «Нет, Власов, и я не подпишу, и тебе не советую подписывать. Не будь Иудой. Ведь проклянут тебя, ты пойми». А он мне начинает: «Ты знаешь, как Курбский Ивану Грозному…» — «Да что ты берешь? Это совсем другое дело. И все равно, тот изменник. Пусть Иван Грозный был неправ к Курбскому, но ведь все равно же, он вел иностранные войска за собой. И ты так же поведешь. Ты слыхал, как говорят: „кафе только для немцев, уборная только для немцев, пятое-десятое — только для немцев“. Всё для немцев. Слыхал ведь, наверное, как они обращаются с нашим народом-то. Ты видел в лагерях: где в лагере было двести тысяч, а уже к концу второго года там оставалось десяток тысяч в этих лагерях. Куда девались эти пленные? Отчего сдохли эти люди? Вот я сейчас сижу здесь, а там опухшие люди ходят. Почему так получается? Не кормят, избивают, непосильная работа. Нет работы настоящей — камни из этого угла двора переносить в тот угол двора и обратно. До изнеможения. Ты ведь все это знаешь. Как же ты мог на это дело пойти?»

Тогда немец говорит: «А вы не кричите. Почему вы кричите?» А мне нужно кричать, потому что за перегородкой мои товарищи сидят, чтобы они слышали, какой я веду разговор.

А Власов говорит ему: «Вот, Карбышеву предлагали — не пошел, Снегову предлагали — не пошел. Лукин не хочет. Понеделин не хочет. Понеделин — врагом народа объявлен у нас, а Понеделин тоже не хочет». Я говорю: «Как тебе не стыдно ездить к советским генералам, предлагать им. Пусть немцы предлагают. Ты-то чего берешь на себя…»

Немец тогда на меня кричит: «Ну довольно! Вы еще раскаетесь. Вы можете из этого лагеря не вернуться. Знаете, куда вы можете попасть?» Я говорю: «Вы мне не грозите. Не грозите мне смертью. Я знаю. Избиений я не боюсь ваших».