Комиссия по литературному наследию Эренбурга считает также минимальные редакционные коррективы закономерными и не противоречащими воле писателя. Она, как это положено в таких случаях, примет соответствующее постановление и запротоколирует необходимые купюры и синонимические замены.

Теперь о повторах. Сами по себе они нас нисколько не смущают — что за беда, что Эренбург дважды поминает о взорванном Днепрогэсе и московских воробьях, дважды обращается к истории французского писателя Дриё ля Рошеля или дважды цитирует письмо ленинградского мальчика. Читатель, который имеет представление, с каким напряжением работал Эренбург в дни войны, удивится не тому, что их так мало. Но можно — это вопрос не принципиальный — и убрать повторы, сделать купюры, оговорив это в предисловии…

Предисловие Л. Лазарева «От составителя» нам кажется дельным и хорошо аргументированным, оно верно объясняет и характер книги, и ее актуальное значение, — расширить и доработать его можно по справедливым замечаниям А. Дымшица. Если издательство захочет, можно кроме этого предисловия снабдить книгу вступительным словом писателя, чье имя и творчество связано с войной, — в данном случае именно писателя, а не военачальника, потому что сборник Эренбурга состоит не из исторических очерков, а из публицистических статей. Такого рода вступительное слово мог бы написать А. Сурков, С. С. Смирнов или один из нас, подписавших настоящее письмо-рецензию.

Может быть, некоторые имена и события, которые поминает Эренбург, следует, имея в виду молодого писателя, сопроводить примечаниями. Это вопрос тоже не принципиальный, и издательство вполне может решить его с составителем.

Надо подчеркнуть, что часть предлагаемых издательству материалов уже опубликована. К 25-летию Победы «Вопросы литературы» (1970, № 5) напечатали подборку (три с лишним печатных листа) статей Эренбурга из предлагаемого издательству сборника с предисловием, которое представляет вариант того, что открывает сборник «Летопись мужества».

К 30-летию начала войны «Юность» (1971, № 6) тоже напечатала подборку статей (свыше печатного листа) с предисловием К. Симонова. Обе подборки с интересом встречены читателями и уже получили международный резонанс. Например, пражский еженедельник «Творба» поместил статью Я. Секеры (от 26 сентября 1970 г.), в которой подчеркивается, что статьи Эренбурга, опубликованные через четверть века, не утратили таких качеств, как политическая актуальность и острота, они и сегодня наносят мощный удар по буржуазным фальсификаторам истории Второй мировой войны.

В заключение этого отзыва мы хотим процитировать слова, которые один из нас написал, а другой напечатал в журнале «Юность» и которые выражают нашу общую оценку предложенной издательству рукописи: «Собранные все вместе, эти статьи, написанные им для зарубежной печати, составят замечательный том, которым по праву будет гордиться наша русская советская публицистика как своего рода писательским подвигом, совершенным в годы войны».

Б. Полевой, секретарь Правления СП СССР,

зампредседателя Комиссии по литнаследству И. Г. Эренбурга

К. Симонов, секретарь Правления СП СССР

отвечаю на Ваше письмо, которое затрагивает действительно щекотливый вопрос.

Дело обстояло так. Я был или в конце августа, или в начале сентября 1943 года в 3-й армии генерала Горбатова, по-моему, входившей тогда в состав Брянского фронта и стоявшей в это время во втором эшелоне где-то между Карачаевым и Брянском. Я побывал в одной из стрелковых дивизий этой армии. В какой — не помню. В одном из полков примерно в это время или немножко раньше погиб командир батальона, по званию, как мне помнится, старший лейтенант. Фамилии его не помню.

Сразу же после его гибели или через некоторое время ему пришло письмо от жены, видимо молодой женщины.

Содержание этого письма, которое довольно точно изложено мною в стихотворении «Открытое письмо», задело товарищей погибшего, и они, поскольку я в это время находился у них в полку, попросили составить текст ответного письма этой женщине, которое они собирались послать за своими подписями.

Я обещал им это сделать, но почти сразу же был отозван на другой участок фронта и не успел написать текст этого письма.

Примерно два месяца спустя, находясь в Харькове, во время процесса над немецкими военными преступниками, я, располагая некоторым количеством свободного времени, вспомнил всю эту историю и написал стихотворение «Открытое письмо женщине из города Вичуга».

Я употребил в этом письме некоторые врезавшиеся мне в память слова из письма той женщины. Я помнил тогда и ее имя, и ее отчество, и ее фамилию, но не стал указывать их в стихотворении. Не стал по двум причинам.

Во-первых, потому, что ответ на письмо этой женщины в стихах имел более широкий адрес, чем ее личный адрес. Я хотел в своем стихотворении призвать других не поступать так, как поступила она.

А во-вторых, одно дело — отправленное почтой коллективное письмо офицеров полка с выражением их презрения к этой женщине, — это было бы наказание справедливое. Другое дело — публикация в печати ее имени, отчества и фамилии — это могло бросить тень на всю ее дальнейшую жизнь. А ведь ее дальнейшая жизнь могла быть и недостойной, а могла стать и достойной. Об этом тоже пришлось думать.

Однако я все-таки указал в стихотворении, что это письмо женщине из города Вичуга, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь — сразу или позже — прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи погибшего мужа. Я не хотел называть ее имя, чтобы в нее не тыкали пальцами другие люди, но я хотел, чтобы сама она прочла и, может быть, устыдилась своего письма.

Если в Вашем городе и сейчас живет та женщина, которой было адресовано мое «Открытое письмо», то, разумеется, она читала его и знает, что двадцать восемь лет назад оно было адресовано именно ей, а не кому-то другому.

Но думаю, что любой человек, который бы стал сейчас, двадцать восемь лет спустя, вдруг выяснять у пожилой женщины — о ней или не о ней идет речь в стихотворении? — совершил бы поступок не только бестактный, но и безнравственный. А если же обстоятельства сложились так, что этой женщине уже кто-то высказал подобного рода подозрения, — ее надо обезопасить от возможного нанесения ей новых нравственных травм.

У меня действительно не сохранилось ни в памяти, ни в моих фронтовых блокнотах ни имени, ни фамилии того погибшего командира батальона, ни имени и фамилии той женщины. Но даже если бы они у меня сохранились — в данном конкретном случае я считал бы неправильным сообщать их кому бы то ни было. Потому что где бы не жила сейчас эта женщина, в Вичуге или в каком-либо другом месте, — публикация ее подлинного имени сейчас, через двадцать восемь лет, была бы никому не нужной и не оправданной жестокостью.

Подумайте сами. Я тогда, двадцать восемь лет назад, в разгар войны, все-таки удержался и не совершил этой жестокости, не назвал ее фамилию. Так как же можно делать это сейчас, спустя двадцать восемь лет?

Я был рад, получив Ваше письмо и почувствовав, что за этим письмом стоит не праздное любопытство, а забота о человеке. Поэтому, откликаясь на эту Вашу заботу, пишу так подробно, чтобы Вы меня правильно и до конца поняли.

С товарищеским приветом,

уважающий вас Константин Симонов.

начну с формальной стороны дела, имеющей прямое отношение к Вам, как к заведующему редакцией русской советской поэзии издательства «Советский писатель».