В сентябре месяце 1969 года в Вашу редакцию от меня поступила рукопись стихов объемом в пять листов, принадлежащая перу двух погибших на фронте писателей: Бориса Лапина и Захара Хацревина.

Посылая рукопись в издательство, я приложил к ней письмо на имя Н. В. Лесючевского, объясняющее характер и содержание рукописи, и написанное мною предисловие. Насколько мне известно, тогда же, в сентябре, рукопись получила первый положительный отзыв, а в январе — второй положительный отзыв. И с тех пор рукопись лежит в издательстве, не издается, а мне, человеку, приславшему ее, так за пять с лишним лет и не сообщено, почему, по каким причинам эта рукопись лежит без движения. Согласитесь, что это совершенно дикий случай, выходящий за пределы каких бы то ни было издательских правовых и нравственных норм. Такова, если так можно выразиться, формальная сторона дела, хотя она тоже не формальная и свидетельствует о той крайней степени неуважения, которое в данном случае проявлено не только к пока еще живому писателю, приславшему эту рукопись и написавшему к ней предисловие, но и к двум погибшим на фронте ее авторам.

А теперь — самое главное и личное — мне хочется написать Вам, не только как заведующему редакцией поэзии, но и как поэту, написавшему поэму «Суд памяти». Дорогой Егор Александрович, неужели Вам не совестно, что эта книжка двух погибших людей долежала у Вас — пять лет — до дня Победы, почти до дня Победы, не двинувшись с места? Почему Вы не позаботились о том, чтобы она была издана? Почему Вы не встревожились ее судьбой? Где была Ваша память о войне и о людях, погибших на этой войне?

До меня дошли слухи, что причина бесконечного лежания рукописи в издательстве якобы в том, что издательство никак не может справиться с этим прецедентом — двумя авторами стихов на обложке. Ну а что прикажете делать, если эти два человека писали и прозу, и стихи не только порознь, но и вместе, и вообще работали больше десятилетия вместе? Почему никто не ставит под сомнение возможности публикации прозы Лапина и Хацревина и ставится под сомнение публикация стихов Лапина и Хацревина? Ведь в эту книгу входят стихи Лапина, и поэма его, и переводы, написанные и сделанные отдельно только им, стихи Хацревина, написанные только Хацревиным, и поэтические вещи, которые они написали вместе. Все это обозначено, все это объяснено в предисловии. Над чем тут мудрить? Неужели для того, чтобы выполнить кем-то выдуманные формальные каноны, надо отодрать одного от другого двух, вместе живших, вместе воевавших и вместе погибших писателей? По-моему, даже совестно думать об этом, не только что говорить. Мертвые тридцать пятый год лежат где-то в земле под Киевом, а книжка их шестой год лежит без движения в их писательском издательстве, в редакции поэзии, которой руководит поэт, написавший поэму «Суд памяти».

Убежден, что формальные придирки по этой книге идут не от Вас. Ничего не знаю — но просто убежден в этом внутренне; убежден и в другом — в том, что в данном случае Вы забыли о своем долге поэта и фронтовика по отношению к этой книге и к памяти этих людей…

Жму Вашу руку.

Уважающий Вас Константин Симонов.

P. S. Кстати, о формальных основаниях, якобы затрудняющих выпуск этой книги. В этом же издательстве «Советский писатель» в 1938 году вышла книга стихов и прозы, название которой была «Луганская тетрадь», а на обложке стояли фамилии: Михаил Матусовский, Константин Симонов. Мы вместе написали эту книгу стихов и прозы, в которой были рассказы, стихи и поэма, и издательство не держало ее пять лет в шкафах, а издало ее через несколько месяцев после того, как мы ее представили. Но это уже просто кстати, для ясности.

мне переслали из «Известий» Ваше письмо, большая часть которого, в сущности, адресована мне. И мне захотелось написать несколько слов в ответ Вам.

За тридцать пять лет, прошедших с той поры, когда я написал стихи «Жди меня», среди многих писем, связанных с этим стихотворением, я, помнится, получил два или три, в которых — правда, не в столь резкой форме, как Вы, но все же стыдили меня за строчки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» И поскольку я сталкивался с человеком, который вдруг, в противоположность огромному большинству других людей, прочел эту строчку не так, как я ее написал, понял ее по-другому, и это задело его, — я в каждом случае считал своим долгом ответить на такое письмо. Отвечаю и на Ваше.

Разумеется, погибшего на войне сына чаще всего, дольше всего помнит мать, и чаще всего именно она не желает смириться с очевидностью, не желает поверить в его смерть.

Разумеется, что погибшего на войне отца не должен забывать его сын. Разумеется, сын тоже не хочет смириться со смертью отца, поверить в нее.

Вот именно это я и хотел сказать и сказал в своем, написанном в сорок первом году стихотворении. Говоря о силе ожидания, я привел те поэтические примеры, с которыми традиционно сильнее всего в людском сознании связана и сила ожидания, и сила памяти. Даже тогда, когда те, кто обычно дольше всего не верит и больше всего не в состоянии примириться с потерею, даже когда они будут перед лицом очевидности вынуждены поверить в эту потерю, даже тогда все-таки верь в чудо, которое еще может произойти! Вот смысл моих строк, и смысл этот не имеет ничего общего с тем смыслом, который Вы в него вкладываете, и мне нечего стыдиться этих строк, ни извиняться за них перед кем бы то ни было. Я просто считаю себя обязанным объяснить то, что в них вложено мною, тому, кто прочел в них нечто противоположное.

Если бы другие люди, воевавшие тогда — в сорок первом и в сорок втором, когда были напечатаны эти стихи, — люди, наверно, не меньше Вашего и моего любившие своих матерей и своих сыновей, сочли, как Вы, эти строчки оскорблением для своей матери или сына, они не отправляли бы эти строчки с фронта домой, не вырезали бы их из газет, не переписывали бы. Я в данном случае не для того пишу это, чтобы похвастаться популярностью этого стихотворения в годы войны, а для того, чтобы попробовать убедить Вас.

И еще одно: не приходило ли Вам в голову, что есть некая закономерность в том, что и стихотворение написано не матери, а жене, и солдаты посылали его с фронта чаще всего не матерям, а именно женам и невестам, именно им хотели сказать «жди меня», и хотели, и говорили, совершенно независимо от того, было бы или не было бы написано мое стихотворение?

А что до упомянутых Вами стихов Некрасова, то ненужно быть таким запальчивым. Стихи эти я, разумеется, читал, и не только читал, но и помню их наизусть — зря написали, это уж по принципу «раззудись плечо». Такого писать не надо.

Желаю Вам всего доброго,

Константин Симонов.

я познакомился с замечаниями по моей рукописи «Разные дни войны», присланными в редакцию «Дружбы народов» военно-мемуарной группой отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота.

Прежде всего хочу сказать Вам, как редактору журнала, что мне доставила искреннюю радость та общая положительная оценка моего дневника писателя, которую дали ему прочитавшие его военные товарищи.

Во-вторых, хочу сказать Вам, что я с величайшим вниманием отнесся к тем замечаниям и пожеланиям, которые были высказаны товарищами из военно-мемуарной группы в их письме, а также сделаны в тексте рукописи по ходу ее чтения.

Во всех тех случаях, когда замечания и пожелания рецензентов казались мне справедливыми или частично справедливыми, я внес соответствующие исправления.