И уехали они.

К. М. Власов был растерянный или гоношился, нервничал?

М. Ф. Уверенности у него не было. Я ему еще что сказал. Хорошо, что вы подсказываете так. Я говорю: «Ты что же, их дураками считаешь? Тебе армию дадут сформировать, а потом, в один прекрасный день обстановка изменилась, ты армию эту можешь против немцев повести. Тебе, думаешь, это позволят? Я не хочу быть пророком, но тебе больше батальона, полка не дадут сформировать. И поверь, что сами немцы будут командовать. Вы будете у них на посылках».

Так ведь и оказалось. Отдельные батальоны были, только казачьи полки-то были сформированы. Немец — командир батальона, русский — помощник; командир роты — помощник, командир взвода — помощник и так до самого отделения.

Потом он ко мне присылал двух адъютантов — чем он может мне помочь? Я говорю: «Чем помочь? Да я от него никакой помощи не хочу. Это будет немецкая помощь». Я говорю: «Как вы, молодые люди, ты — лейтенант, а ты — старший лейтенант, как вы дошли до этого? Вы родились при советской власти, вас выучила советская власть, вот немецкий язык вы знаете. Значит, вас выучила советская власть! Как вы-то могли до такой жизни дойти?»

Плачут.

Где они поймали-то его, Власова? Говорят-говорят, — все очевидцы, между прочим.

К. М. Я вам могу показать документы. Донесение, как он был пойман.

М. Ф. Это будет интересно. А то все пишут, и все врут. И все, главное, очевидцы. И больше я его не видел. И Малышкина больше не видел.

К. М. А он, значит, обижался: и этот не подписывает, и тот не подписывает…

М. Ф. Да, да, «как мне трудно это дело, все меня торопят, а мне трудно, а подписывать никто не хочет, никто не хочет идти…»

Когда перевозили меня из одного лагеря в другой, или в госпиталь — в госпитали меня часто возили, у меня открывалась рана, — в одном из шталагов я встретил Дмитрия Михайловича Карбышева. Встретились, он меня знал, и я его знал. Он говорит: «Скоренько, Михаил Федорович, что-то затевается, потому что ко мне приезжали и предлагали мне возглавить какую-то армию. Имей в виду и передавай другим генералам, чтобы на это дело не шли». Я говорю: «Что ты, Дмитрий Михайлович! Как ты можешь так говорить, чтобы я пошел на это дело!» — «Вот имей в виду! Чтобы другие-то не пошли!»

Ему уже предлагали, Дмитрию Михайловичу, и Власов говорил об этом, и он подтвердил мне это.

К. М. Он как, физически еще ничего был, Карбышев?

М. Ф. Ничего. Да и выглядел он ничего. Выбритый, в своем, генеральском был. Потертым уже все было. Но выглядел он хорошо. Ведь он в то время был уже пожилой человек, а пожилому труднее. Нужно было быть архиздоровым человеком, чтобы вынести все это.

К. М. А вы, когда попали в тот лагерь, где генералы, — еще свою одёжу донашивали? Как было дело?

М. Ф. Когда я лежал в полевом госпитале, девушки, помните, я вам говорил, разрезали на мне, китель, потом отрезали рукав, иначе нельзя было. Когда я немножко пришел в себя, я врачу говорю: «Как бы пришить мне рукав какой-нибудь?» Они пришили мне немецкий рукав. У меня был один рукав свой, а другой немецкий, а были мы в одном из лагерей, где были итальянцы и французы. И про этот лагерь надо рассказать. Мы там с Прохоровым были. Мы почти всегда были с ним вместе. Я просил, чтобы не разлучали, А все старались разлучить: по одному-то скорее сговорить можно. А я все настаивал, чтобы вместе мы с ним были.

Стук-стук в дверь. Входит бравый такой француз и на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, господа генералы». — «Здравствуйте, господин», — мы ему отвечаем. «Я не господин. Я русский». — «А зачем вы нас господами называете? У нас называется — гражданин, товарищ. А вы тоже пленный, наш союзник тогда».

«Да, я русский. Я сын эмигранта. Увезли когда-то меня маленького. Отец мой был капитан, небольшой человек, уехал сюда, и увезли меня сюда. И вот я — теперь капитан французской армии — попал в плен. Я здесь старшим в лагере. Я пришел вам заявить, что хлебом, сахаром, маргарином вы можете быть обеспечены столько, сколько вам надо».

Мы говорим: «Спасибо за это. И картошки, может быть, дадите?» — «И картошки, — говорит, — дам». И картошки, и сахара мы в этом лагере, сколько мы там были, ели до отвала.

Вдруг приносят такую коробку, конусом книзу, и бык нарисованный. Мясо! Сколько времени мы с Прохоровым не ели мяса! Жирный супчик с картошкой сварили. Он сразу сожрал, а я на три части разделил. Шоколад нам приносили, конфеты нам приносили всякие. Я все складывал это, все думал — будут времена хуже. А куда я складывал?

В этом лагере были итальянцы. Когда итальянцы изменили, их забирать начали и везли сюда. Они были в таких условиях, боже ты мой! Мороз. И зима-то какая-то проклятая была.

К. М. С ними немцы плохо обращались?

М. Ф. Хуже, чем с нами. Нам хоть баланду давали, а им по два дня не давали ничего. В палатках! Мы хоть в бараках были, а эти в палатках, зимой! В легоньких одежонках. Бедные, как они мучились. Да еще бомбили их.

Как-то приходит этот француз, он к нам часто заходил, я потом искал его, не то Лебедев его фамилия, не то как-то еще. Хочется найти этого парня. Так вот он приходит и говорит: «А вы почему в таком обмундировании? Попросите итальянское обмундирование. У них умерших много, обмундирование-то они снимают, не хоронят в обмундировании». «А вы откуда знаете?» — «Так мы же хороним их», — француз говорит.

Ну, я как-то попросил. Меня отвели в этот склад, и я там выбрал почти новенький китель итальянский, брюки итальянские и чемодан. Чемодан такой, окованный. Думаю, пригодится. На всякий случай взял его.

А когда пришел, одел, — так, знаете, противно. Чужая форма, черт его знает. Неприятно. И в это время — стучат, входит этот русский француз.

«Ну вот и приоделись». И смотрю, он так умильно смотрит на эту форму. Я чувствую, что она ему нравится. Хорошо сшита, прекрасный материал. Видно, какой-то большой офицер был. Я говорю: «Может, вы хотите поменяться со мной?» А у французов — обыкновенные пиджаки защитного цвета. Думаю, если он со мной поменяется, мне это подойдет больше, лучше будет. Он говорит: «Я с удовольствием, Михаил Федорович». — «Да вам не подойдет, — я ему говорю, думаю, чтобы он не отказался-то, — я сейчас сниму, померяйте». Померил — как раз ему эта форма. «А я вам, Михаил Федорович, новую принесу».

А у французов была и рабочая форма, и выходная, им свои присылали. Он мне новенький пиджак приносит французский, без всяких нашивок, без всего, и брюки…

К. М. Навыпуск?

М. Ф. Нет, у них брюки широкие здесь, а здесь узко…

К. М. В сапог?

М. Ф. Не в сапог, а у них, видимо, краги были. Я говорю: «На что же мне такие брюки-то? Мне надо брюки навыпуск». — «К портному, и будет сделано». Портному передали, он быстренько перешил, вставил клинья сюда, и у меня брюки навыпуск. И я ходил в приличном виде.

Возвращаюсь в Гюнцбург. Немцы приходят и говорят: «Идите в комнату, где радио установлено, будете слушать». Мы не хотели, нас пригнали слушать, собрались все в комнате. И выступал Власов: он организовал комитет, это вроде временное такое правительство, организует армию и пойдет освобождать родину.

Ну, тут были выкрики, немцы сейчас же подходили и говорили: «Замолчать!..» Тем и кончилось.

А через неделю приехал полковник, забыл его фамилию. Он тоже в числе повешенных потом оказался, этот полковник. Чуть ли не из 32-й армии, не Бушманов ли? Припомню потом. Приехал к нам в крепость и вызывает: «Снегов!»

К. М. Уже в военной форме он приехал?

М. Ф. Уже в военной форме. «Снегов!» Снегов отказывается идти. «Такой-то!» — Отказывается идти. С изменниками мы не пойдем разговаривать. «Такой-то!» — Не идут. Я думаю, отчего они не идут, чего боятся? Ведь этим ты себя-то не запятнаешь. Ты держи себя только как следует.