Один из офицеров подбежал к фок-мачте и, поминутно оглядываясь, начал спускать красный флаг. Офицеры надеялись, что после этого обстрел прекратится и не пострадавшие во внутренних каютах заложники не понесут никаких потерь……

Белого флага под рукой не было. Кто-то схватил со стола в каюте скатерть и начал судорожно поднимать ее.

Шмидт прыгнул неудачно. Очевидно, при падении он зацепил за что-то, потому что, оказавшись в воде, вдруг почувствовал режущую боль в правой ноге. Преодолевая боль, он плыл к миноносцу. Тот был недалеко, но яростный обстрел продолжался. Рвались снаряды, вздымая, то тут, то там гейзеры воды, и море кипело от пуль и осколков снарядов.

Шмидт оглянулся на горящий «Очаков» и тут вспомнил, что в кителе, который он бросил в огонь, остались письма Зинаиды Ивановны. С ними он никогда не расставался. В глазах у Шмидта все поплыло. Он начал тонуть, но, инстинктивно работая руками, снова вынырнул на поверхность. Сверкнула мысль, что силы иссякают…

Вдруг чья-то крепкая рука подхватила его и потянула за собой. Повернувшись, Шмидт совсем рядом увидел сжатые челюсти Гладкова и его мускулистую руку, уверенно загребающую воду.

— Дойдем… — выдохнул Гладков, и Шмидт почувствовал, что силы возвращаются к нему.

До миноносца было уже рукой подать, но и он был, видимо, поврежден снарядами.

Их заметили и помогли подняться на палубу. Шмидт дрожал от холода, и кто-то накинул на его голые плечи матросскую шинель.

Когда «Ростислав» и другие верные царю корабли открыли огонь, командир контрминоносца «Свирепый» Иван Сиротенко почувствовал, что его час настал. Глаза у него были широко раскрыты от боевого нетерпения.

— Огонь! — крикнул он.

Орудие контрминоносца дало несколько выстрелов по «Ростиславу». Но на каждый выстрел «Свирепого» приходилось сто выстрелов чухнинской эскадры.

Через несколько минут после начала стрельбы снаряд попал в машинное отделение «Свирепого». Машина остановилась. Осколки снарядов и пули градом стучали по бортам, палубе, надстройкам. Канонир, стоявший рядом с Сиротенко и Столицыным, был убит.

На палубе были разрушены почти все надстройки, а «Свирепый» продолжал стрелять, в красный флаг развевался над израненным кораблем.

Но вскоре разрушенная неоднократными попаданиями корма стала оседать в воду. Одни матросы начали бросаться за борт, другие пытались укрыться в носовом кубрике. Туда же Сиротенко втолкнул Столицына, хотел было войти сам, но, подумав секунду, выбежал на палубу и бросился в воду.

Наполовину затопленный, контрминоносец не двигался, орудия его смолкли, но каратели продолжали обстрел, не смея приблизиться к революционному знамени, которое, словно напоенное кровью, ярко алело в вечернем небе.

Целый час не прекращался обстрел. Пули стучали по броне кубрика и опустевшей палубе. Они сыпались на корабль до тех пор, пока какой-то матрос не пробрался к мачте и не спустил флаг, чтобы спасти оставшихся в живых беспомощных людей.

Только после этого к полузатонувшему миноносцу подошли шлюпки, сняли находившихся на нем раненых и доставили их на «Ростислав».

Когда Столицын, подталкиваемый сзади пинками, поднялся на палубу флагмана, там уже находилось несколько человек, подобранных в воде. Дрожа от холода, они лежали на палубе, но их заставили подняться и вместе с доставленными со «Свирепого» выстроили в ряд.

Принимать этот кровавый парад вышел известный на эскадре Феодосьев, хромой адмирал с окладистой седоватой бородой. Изрыгая ругательства, он топал ногами и яростно размахивал руками. Его гнев дошел до исступления, когда он увидел среди пленных человека в штатском пальто. Это был председатель Совета депутатов Столицын.

Человек в штатском — значит агитатор. Брызгая слюной, хромой адмирал закричал:

— Расстрелять его! Сию секунду расстрелять!

Столицын медленно снял с себя пальто, отдал его дрожащему от холода матросу и отошел в сторону.

Из команды «Ростислава» вышли шесть матросов с винтовками. Остановились. Стукнули прикладами о палубу. Столицын стоял молча, безразлично наблюдая за приготовлениями. Скорее бы все кончилось!

Это внешнее равнодушие неожиданно погасило ярость адмирала. Он ожидал испуга, слез, мольбы, хотел насладиться унижением врага. Но не дождался. И крикнул, как ужаленный:

— Отставить!

Офицер стал переписывать пленных. Он спросил Столицына:

— Вы революционер?

— Да, я социал-демократ.

Офицер поднял глаза и внимательно посмотрел на молодого человека, которого только что чуть было не расстреляли.

Положительно, этих людей трудно понять.

Миноносец № 270, на котором оказались Шмидт с сыном, сделал попытку подойти к берегу, но, подбитый снарядами с «Ростислава», вскоре остановился. Обстрел беспомощного корабли продолжался, и люди начали бросаться в воду. Тогда огонь был перенесен на плывущих.

Шмидт лежал в каюте почти без сознания. Тело его беспрерывно вздрагивало — Петр Петрович никак не мог согреться. Матросская шинель, которой его накрыли, была мокрая, и, по-видимому, раньше валялась в угле — по телу Шмидта потекли черные ручейки. Сын его тоже был в шинели, надетой на голое тело.

Вдруг раздался голос:

— Вставайте! Я пришел вызволить вас из беды.

Это был офицер с катера, высланного «Ростиславом», Шмидту помогли подняться и почти внесли на «Ростислав». На палубе флагмана на него с неистовей бранью налетел старший офицер лейтенант Карказ:

— А, вот он, «командующий флотом»! Ах ты, сволочь! Тащите его сюда, тащите, эту сволочь!

Шмидта несли на руках. Едва сознавая что происходит, ощущая острую боль в ноге, он понял только, что сыну здесь может угрожать опасность. С трудом поверившись, он слабо крикнул:

— Сынок, за мной… за мной…

Но Карказ с перекошенным от злобы лицом снова закричал:

— Берите мальчишку! Этой молодой сволочи тоже достанется, как и старому мерзавцу!

Женю окружил конвой и куда-то увел. Шмидта втащили в кают-компанию, посадили в угол дивана. Вокруг стала многочисленная стража.

Карказ продолжал неистовствовать. С ужимками юродивого он вертелся около Шмидта, бранился, размахивая перед его лицом кулаками. Входили офицеры, и Карказ призывал их полюбоваться на плененного врага. Но большинство офицеров, чуть бледнея, смотрели на Шмидта издали и делали вид, что он не интересует их. Кто-то даже попытался оттащить Карказа от Шмидта.

Петр Петрович приподнялся:

— Где мой сын?..

— Замолчи, мерзавец! Пикнешь — живо рот заткну!

Снова замелькали кулаки Карказа. Шмидт впал в беспамятство.

Наступило время ужина. Кают-компания наполнилась офицерами. Все уселись за столы, покрытые белыми скатертями, уставленные блюдами и графинами. Карказ крикливо провозгласил тост «за победу».

После нескольких рюмок галдеж «победителей» усилился. Карказ, хмелея от вина и безнаказанности, угрожающе говорил:

— Что на него смотреть, господа! Вздернем на нока-рее, и дело с концом…

Кто-то кивнув на лежащего в углу Шмидта, крикнул:

— Выпьем за веревку, на которой его повесят!

Шмидт очнулся от пьяного шума, а может быть, от внезапной тишины, которая вдруг оборвала веселье. Вошел адмирал Феодосьев.

Адмирал огляделся вокруг, потом внимательно посмотрел на Шмидта. Он с трудом узнал прославленного лейтенанта. Землистое, осунувшееся лицо Шмидта было иссечено морщинами. Между бровями залегла тяжелая складка, которой раньше не было. За несколько часов он изменился так, как не стареют люди и за несколько лет.

Заметив, что Шмидт один, адмирал приказал привести сюда сына… Женю привели и посадили рядом с отцом. Затем Феодосьев распорядился дать им поесть. Но озябшие, измученные пленники не могли есть. Тогда адмирал велел принести чаю, предложил рому, протянул свой раскрытый портсигар Шмидту.

Шмидт и Женя с жадностью выпили чай, обжигая язык.

Принесли сухое белье и платье… Петр Петрович, одел сына, а самому одежды не хватило. Кто-то дал ему тужурку, но белья и брюк не было.