— Семнадцать скоро.

— А верно ли, что ты бросила учиться?

— Да.

— Почему?

— Отец настоял, — виновато ответила она.

— А мать? — спросил Асланбек.

— Она заодно с отцом, — сказала Хава упавшим голосом.

— Да-а, — произнес Асланбек, — я за то, конечно, чтобы родительская воля была для нас законом, все мы обязаны с нею считаться, но вот когда родители советуют неумно, как быть тогда? — спросил он не то у девушки, не то у самого себя.

— Не слушаться, — ответила Хава, весело засмеявшись.

— Я тоже так думаю, — серьезно подтвердил он.

Чуть прищуренные черные глаза Хавы ласково смотрели на него. Асланбек тоже не мог отвести от нее глаз. После первой встречи он долго придумывал, что скажет девушке, но сейчас, когда она была рядом, все слова вылетели из головы.

Встречные, глядя, как они идут рядом по аллеям городского сада удивленно переглядывались и покачивали головами.

Такие прогулки у молодых людей из чеченских семей были не в обычае.

— О чем ты так долго думаешь? — спросила Хава. — Мы идем уже второй круг, а ты вое молчишь…

— О чем я думаю? Право, не знаю. Удивительное дело, Хава: когда я с тобой, у меня костенеет язык, — признался он.

— Почему?

— Не знаю.

— Разве я такая страшная?

— Для меня ты самая красивая!.. — Он не договорил.

У дома Азово-Донского коммерческого банка, построенного в пышном восточном стиле, напротив входа в городской сад их обогнали двое мужчин и девушка. Девушка оглянулась и приветливо кивнула Хаве. Асланбек узнал Нину Лозанову. Одним из спутников ее был сам Конан. Третьего Асланбек не знал. Это был человек лет двадцати тяти, худощавый, широкоскулый. Одет он был в изношенную шинель и грубые солдатские сапоги.

Нина что-то сказала отцу, и все трое остановились, поглядывая в сторону Асланбека. Как видно, они поджидала его.

Со странным чувством юноша простился со своей нареченной: первый раз соприкоснулись для него эти два мира — мир его, в общем, благополучного детства и мир новых его друзей, мир борьбы, к которой так тянулась его душа.

Догнав Лозанова, Асланбек поздоровался с ним и с Ниной. Человек в шинели тоже протянул ему руку.

— Николай, — сказал он.

Рукопожатие у него было крепкое, а взгляд пристальный и умный. Асланбек почувствовал, что все трое чем-то озабочены.

— Я хотел оказать тебе, чтобы ты пока не заходил к нам.

— Почему? — удивился юноша.

— Понимаешь… — Конон чуть помедлил с ответом, как бы прикидывая, что можно сказать ему, — арестовали моего друга Ивана Радченко, и дом мой, как видно, находится под наблюдением.

— А куда же мне? — чуть не закричал Асланбек. — Я же с вами!

— Конечно, с нами, — невесело улыбнулся Лозанов. — Мы дадим тебе один адрес, и ты через некоторое время наведайся туда.

Вместе с Николаем Лозанов отошел в сторону, и они начали о чем-то тихо разговаривать. Оставшись с Ниной, Асланбек поймал на себе ее внимательный взгляд.

— Ты знакома с Хавой? — неожиданно для себя спросил он.

— Да, — ответила она чуть сдержанно, — мы учились в одной гимназии, пока она не ушла оттуда. А я… я тоже вынуждена теперь уйти.

И опять Асланбек почувствовал, насколько отличается жизнь Хавы от жизни этих людей, его новых друзей. И, как бы в ответ на эти его мысли, Нина сказала:

— Она теперь богачка.

Хава богачка! Он как-то не задумывался над этим. Но тут подошли мужчины, и Николай быстро сунул ему в карман бумажку с адресом.

— Только этак через неделю, не раньше, — сказал он.

Они пожали Асланбеку руку и пошли прочь, но Николай вдруг вернулся.

— Ты «Терек» читаешь? — спросил он.

— Иногда, — неуверенно ответил Асланбек.

— Читай, — деловито посоветовал Николай и дал ему газету. Он лукаво подмигнул ему и пошел догонять Лозанова.

А в это время Хава приближалась к дому, вспоминая о том, с кем когда-то играла в прятки.

Как-то незаметно, за одно лето, Асланбек изменился — стал выше ростом, раздался в плечах. И голос совсем не тот: его гортанная речь звучала теперь совсем по-мужски, а складки, легшие между черными бровями на лбу, придавили крупному лицу суровое выражение. И только в больших светло-карих глазах осталось что-то детское.

Этот учебный год в реальном училище был для Асланбека трудным и тревожным. Он и раньше проявлял слишком много самостоятельности в суждениях, и это неоднократно вызывало столкновения со школьным начальством. Так, по утрам, после молитвы, ученики должны были петь «Боже, царя храни», Асланбек же всеми силами уклонялся от этого, и инспектор даже установил за ним особое наблюдение. К тому же кто-то еще донес, что однажды Асланбек, вместо «Боже, царя храни», спел «Боже, царя схорони». Это еще больше ухудшило положение молодого Шерипова в училище. В этом поду непокорность Асланбека стала носить особенно резкий характер. Возможно, его просто исключили бы из училища, если бы не директор, который питал к Шерипову некоторую слабость, считая его самым способным из своих учеников. Эти «поблажки» бесили инспектора Василия Ионовича Родионова.

Однажды, задержавшись в классе, Асланбек копался в своей парте. В этот момент вошел Родионов. Сердито оглядев пустой класс, он прямо направился к Асланбеку и, отстранив его от парты, сам принялся рыться в ней. Скоро он вытащил оттуда сложенную вчетверо газету. Это был свежий номер «Терека». Инспектор повертел находку в руках, как бы недоумевая, каким образом эта крамольная газета могла оказаться в парте его воспитанника.

— Шерипов, что это такое? Каким образом этот бульварный листок оказался в вашей парте? — строго спросил Родионов.

— Василий Ионович, — отвечал Асланбек, как бы удивленный вопросом инспектора, — это не бульварный листок, а одна из лучших наших газет.

— Ах, вот оно что? — взорвался инспектор. — А я что-то не слышал об этой «самой лучшей газете». Придется мне, Шерипов, взять у вас эту «лучшую газету» и почитать на досуге. А если там окажется что-нибудь крамольное, я вынужден буду показать ее господину директору. Пусть его превосходительство знает, что читают его подопечные та-лан-ты…

Последние слова он произнес самым ироническим тоном, стараясь подчеркнуть, что отнюдь не разделяет отношение начальства к этому строптивому ученику.

Асланбек молча вышел из класса. В коридоре его поджидали товарищи. Все они слышали разговор и были взволнованы.

— Наверно, кто-то донес.

— Уж не без этого!

— А ведь он устроит тебе неприятность, — сказал Асланбеку Вадим Кунов, близкий его приятель.

— Он давно Асланбека поймать хочет, — высказался один.

В этот момент в коридоре показался Родионов, и учащиеся разошлись. С Асланбеком остался только Вадим.

— Послушай, а арестовать тебя за эту газету не могут? — шепотом спросил он.

— Пустяки, — отмахнулся Асланбек.

Однако по тому, как начался следующий день, кое-кто из юношей ожидал грозного для Асланбека развития событий.

В это февральское воскресное утро ученики, как обычно, должны были идти на молебен в церковь рядом с училищем. Они вышли на улицу, привычно построились в ряды и тут с недоумением обнаружили, что перед училищем собралось несколько десятков полицейских. Тут же пополз зловещий слух, что собираются арестовать кого-то из учащихся. Все поглядывали в сторону Асланбека. Непонятно было, зачем их пригнали так много. Но время шло, а полицейские мирно сидели на скамейках перед зданием училища или молча расхаживали вдоль забора. На улице чувствовалось какое-то необычное оживление: сновали люди в серых шинелях, разъезжали конные казаки.

Часов в десять утра со стороны Красных ворот, у выезда из города на Старый-Юрт, показались ряды демонстрантов. Над их нестройными колоннами развевались красные знамена. По булыжникам мостовой сухо стучали костыли, у некоторых демонстрантов на головах белели марлевые повязки: тут было много раненых, вернувшихся с фронта. Одноногий солдат с изнуренным, бледным лицом, опираясь на грубый деревянный костыль, ковылял рядом с колонной, делая неловкие прыжки.