Хава любила смотреть с балкона на величественные вершины гор, ниже которых, в желтовато-синем ущелье Аргуна, по вечерам плыли темно-серые облака. Не там ли сейчас находился ее беспокойный Асланбек?

Может показаться странным, но даже в это тяжелое, полное превратностей время думы о женихе занимали девушку больше, чем все остальное. Отношение отца к молодому Шерипову все время менялось. В конце лета, перед отъездом Асланбека в Абхазию, Абу-Муслим снова вроде бы вернул ему свое расположение и даже поговаривал о свадьбе. Зато теперь опять ходил мрачный, и одно имя жениха приводило его в ярость.

Невеселые мысли девушки прервал звонок в парадную дверь. Горничная кого-то впустила в дом. Хава поспешно накрыла голову платком и тут же услышала, как ей показалось, чужой голос.

— Да будет добрым ваш вечер, хозяйка, — оказал какой-то молодой человек, входя в комнату.

В глазах Хавы, устремленных на вошедшего, застыл немой страх. Девушку сковала нерешительность.

Незнакомец улыбнулся и спросил:

— Не узнаете? Вот и прекрасно! Так бы и те! — Он кивнул в сторону окон.

— Дакаш?.. Это ты? — произнесла наконец девушка, назвав Асланбека его детским именем.

— Конечно. А я было испугался. Думал, ты совсем меня не узнаешь. Хотел уже повернуться и уйти.

— Да разве узнаешь в такой одежде? Где ты только раздобыл этот костюм? В нем ты похож на солдата. Да еще усы отпустил, совсем не узнать! — Глаза Хавы блестели, губы чуть дрожали.

Асланбек подошел к окну, постоял немного, о чем-то задумавшись, потом спросил:

— Хава, тебе не страшно в городе?

— Рассказывают о всяких ужасах, которые чинят казаки. О гибели чеченцев в станице Грозненской. А недавно вот еще — в ауле Хадис-Юрт… Да ты, наверно, слышал!

— Не только слышал, а многое и видел, — угрюмо прервал ее Асланбек. — Возвращаясь из Владикавказа, я нарочно часть пути прошел пешком. Шел через аул… Ну да ты рассказывай.

— Мне трудно понять, что сейчас делается, Дакаш. Здесь просто ужасно жить! — отрывисто проговорила девушка.

— Нину Лозанову ты давно видела?

— Давно. А что? — Хава вдруг насторожилась.

— Да так, ничего, — ответил Асланбек, глядя в сторону.

С минуту оба молчали.

— Я не знаю, что тебя связывает с Ниной и ее отцом, Дакаш… — неторопливо заговорила Хава. — Ведь о них говорят, что они со всякими босяками, что они… ну… как их называют… Что они большевики, — произнесла она с ужасом и презрением.

— Ну а если даже и большевики? Что ж, по-твоему, большевики — воры или убийцы? — резко опросил он.

— Я… Я-то ничего, но вот боюсь, — проговорила она тихо, срывающимся голосом.

Асланбек почувствовал, что девушка готова разрыдаться, и ему стало неловко за резкость, с которой он оборвал ее. Помолчав немного, он сказал:

— Утешать я не умею, Хава, но советую тебе ничего не бояться. А если уж очень боишься, то… — Асланбек замялся.

— Что делать тогда? — спросила она, поднимая голову.

— Тогда?.. Тогда уедем со мной в горы.

— А ты взял бы меня?

— С радостью!

Она почувствовала вдруг, что ее руки сами тянутся к нему, но тут же бессильно уронила их на колени.

— Нет, не могу ослушаться родительской воли! Боюсь, отец будет гневаться.

— Ну что ж, Хава, настаивать не стану, хотя бы потому, что веселого и в горных аулах пока что мало. Но моя мать, она сейчас в Шатое, была бы искренне рада принять тебя в своем доме, — сказал Асланбек, вставая.

— А ты что, уезжаешь? — со страхом спросила Хава.

— Да. Очень скоро. Настоящая борьба еще только начинается, и я должен быть там. Ах, Хава, долго ли еще продлится наша разлука?

— Не знаю. — Девушка опустила голову. — Отец не даст согласия. Он почему-то опять стал плохо относиться к тебе.

— Очень просто. — Асланбек недобро усмехнулся. — Он узнал, что я порвал с его дружками, новоявленными правителями, Чермоевым и прочими проходимцами… Так что его согласия мы не дождемся.

Хава вся съежилась.

— А что же делать? — тихо опросила она.

— Я тебе предложил. А ты думай… Ну, до свиданья! — добавил он ласково и вышел из комнаты.

В самом большом доме аула Гойты, на площади рядом с мечетью, было тесно и многолюдно. Здесь заседал Чеченский национальный совет. Делегаты почти все были вооружены до зубов. В передних рядах — муллы и почтенные старики, но и у них за пазухой на шелковых шнурках, перекинутых через шею, висели тяжелые наганы.

— Товарищи, прошу соблюдать тишину. Не будем мешать работе совета разговорами, — призывал собравшихся председатель Таштимир Эльдерханов, постукивая карандашом о графин с водой. Высокий, статный, лет сорока, Эльдерханов стоял, слегка наклонившись над длинным столом, покрытым красным сукном. Он говорил ровным голосом, как бы нащупывая связь со слушателями. В особенно напряженные минуты он поднимал правую руку с карандашом между пальцами и стремительным жестом, словно пронзая, указывал на что-то.

Сейчас выступал на редкость спокойный и уравновешенный Решид Газиев. Он говорил, что не одни казаки виноваты в бедах чеченского народа.

— Чеченские нефтепромышленники и толстосумы-купцы, заседающие в Союзе горцев под главенством Тапы Чермоева, дают немало поводов для разжигания национальной розни. Ни казаков, ни чеченцев нельзя обвинять в этом.

— Как вы смеете так говорить! Тапа делал столько добрых дел для нас! — взорвался князь Юсуп.

— Что-то не видели мы от Тапы никакого добра! Да и от тебя, князь, тоже! — крикнул кто-то из задних рядов.

Асланбек узнал в нем Шиду Цанаева, разговор которого однажды слышал в Гойтах. Помнится, и тогда горец был полон боевого задора и призывал браться за оружие. «Вот такие люди составят костяк будущей чеченской армии и встанут на защиту революции», — подумал Шерипов.

— Вчера сожгли Хадис-Юрт, а завтра могут прийти и разорить Гойты. Хватит терпеть! Надо немедленно выступать в поход против казаков! — надрывали глотни какие-то подстрекатели.

Поднялся такой шум, что, казалась, эту разноголосую толпу совершенно невозможно успокоить. Все кричали, и каждый настаивал на своем.

Эльдерханов, все такой же невозмутимый, твердым голосом призывал к порядку. Но призывы его тонули в громких криках сотни людей.

Но вот слова попросил Шерипов, и столько страсти было в его голосе, что на некоторое время наступила полная тишина.

— Некоторые шейхи и муллы много говорят о революционности и оппозиции. Эти слова основаны только на кое-каких личных обидах на царизм. Поэтому их показная революционность исчезла вместе с царизмом. Ведь они искали для себя безвольных и послушных рабов ислама.

По залу пронесся гул. Словно в него неожиданно бросили раскаленные угли. Вскочил какой-то мулла.

— Довольно! Так могут говорить только те, кто потерял веру в аллаха! — завизжал он.

Как по команде, встали еще два-три шейха, сидевших в разных местах, и один даже угрожающе замахал посохом.

Когда поднялся шум, Шерипов вначале вспыхнул, но тут же взял себя в руки и продолжал молча стоять на трибуне, пока крики не утихли. Тогда он твердо сказал:

— Прошу успокоиться! Я знаю, что на этом собрании есть люди, которым неинтересно слушать мою речь.

Но я обращаюсь сегодня к тем честным труженикам, которых здесь большинство и которые ищут правду.

Вдруг в середине зала поднялся пожилой горец в мохнатой папахе и громко, прерывающимся от волнения голосом сказал:

— Говори, Асланбек! Говори все, что ты хочешь нам сказать. Это мы ищем правду, хотя есть люди, которые мешают найти ее. Мы не с ними, а с тобой, Асланбек. Мы все тебя слушаем. Говори!

— Правильно! Элса говорит правильно! — закричали вокруг него.

И Шерипов вновь начал:

— Мы пойдем вместе с трудовым казачеством, а не с генералом Карауловым — другом вашего Чермоева. Трудовые казаки ближе вон тем, — он показал рукою на задние ряды в зале, — им, сидящим в черных папахах из овчины. Мы пойдем с ними, потому что земля должна принадлежать тем, кто обрабатывает ее, и свободными должны быть те, кто работает на благо народа.