— Дорогой господин Билтоев, — вкрадчиво промолвил этот милый сосед, — вы не обидитесь на меня, если я буду вынужден пригласить на допрос вашу прелестную дочь?

Билтоев заверил его, что он не будет в обиде, но аппетит у него от этого, кажется, испортился.

Лозанова бросили в переполненную камеру со скользким цементным полом.

Конан сразу почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся. С бледного, изможденного лица сквозь очки в медной оправе на него смотрели голубые глаза человека, полулежавшего у входа в камеру.

— Ваня?! — произнес Конон и умолк, сжимая в своих ладонях черную от свинцовой пыли руку товарища.

— Я, дорогой Конон, — с трудом вымолвил Радченко.

Он внезапно тяжело закашлялся и бессильно опустил левую руку, державшую в пальцах кисет и обрывок газеты. Изнурительный кашель глухо и долго клокотал в его горле. Впалая грудь ходила ходуном, на седых висках проступили капли пота. Конон взял у Ивана кисет и начал скручивать для него цигарку. Он знал, что старику нужно закурить и тогда приступ кашля прекратится.

Лозанов долго смотрел на бледное, с запавшими глазами лицо товарища и думал: «Вот ведь какую замечательную жизнь прожил этот рабочий! Когда он вступил в партию, революция была лишь далекой целью. Но ему довелось дожить до великих свершений, и он может умереть спокойно!»

Интересно, что даже сейчас, в такой момент, быть может накануне казни, Конон ни минуты не сомневался, что дело революции победит, даже уже победило. Он невольно вспомнил почему-то старика Гази, который уехал от него, радуясь, что убрали царя, но тоже тяжело больной: «Конон, если буду на ногах, обязательно приеду, привезу новости из аула…» Но не вернулся!..

Утренний свет чуть пробивался в узкую щель под потолком. В камере не было ни коек, ни нар. Люди сидели и лежали на цементном полу. Острый запах исходил от деревянной параши, стоявшей у входа.

Лозанов различал немало знакомых лиц. Но что это за тонкий, нервный профиль там, у стены? Решид? Молодой Газиев тоже здесь, в тюрьме? И только сейчас Конон осознал страшные масштабы разгрома, который потерпело грозненское подполье. Он спросил Ивана, не вместе ли с Решидом их арестовали. Нет, не вместе, и это очень хорошо. Потому что его, Радченко, разумеется, тут же опознали, и, окажись молодой человек в его обществе, ему ни за что бы не выпутаться.

Старый большевик не сомневался, что не сегодня, так завтра он будет казнен. Что касается судьбы остальных заключенных, он верил, что большинству из них удастся освободиться. В этом всячески убеждал его один из заключенных, некто Нечволод. Бывший уланский офицер, он вступил в Красную Армию и теперь был приговорен белыми к расстрелу.

Очевидно, услышав свою фамилию, Нечволод подсел к Лозанову и Радченко. Всматриваясь в его смуглое лицо с крупным, как клюв птицы, носом и трагически блестевшими глазами, Конон смутно вспомнил, что встречал его во время стодневных боев. Нечволод принялся излагать свои доводы.

— Понимаете, — взволнованно говорил он, — собрав в тюрьму такое огромное количество людей, палачи сами подготовили возможность для бегства. В тюрьме вроде этой можно надежно охранять сотню-другую людей, но много сотен — это уже шалишь! Это сила! Особенно если они организованы. Кроме того, здесь есть один заключенный — Лазарев его фамилия, — он берется как-нибудь темной ночью без особого шума вывести заключенных из тюрьмы… А тогда можно, конечно, незаметно рассеяться по кварталам, но вернее всем вместе выйти из города, без шума убирая встречные патрули… А там — в горы, к Шерипову и Гикало!

Нечволод кликнул своего Лазарева, а Конон с невольным сочувствием подумал: «Понятно, приговоренный смерти боится, вот и торопится уйти до казни!»

К ним подошел Лазарев, высокий, худой человек с длинными руками. Он действительно знал тюремный распорядок идеально, и план был продуман у него до мелочей.

Лозанов силился вспомнить, где довелось ему видеть этого Лазарева, да так и не вспомнил: слишком много людей прошло за жизнь перед глазами старого рабочего.

План общего побега был уже широко известен и горячо поддерживался всеми заключенными. Как видно, оставалось выждать ночку потемнее и действовать.

Нину Лозанову взяли наследующий день после отца на том месте, где она должна била иногда встречаться с ним. Допрашивавший ее Касьянов настойчиво требовал, чтобы девушка назвала настоящую свою фамилию. Но у нее были документы на другое имя, и она упорно отрицала какое-либо родство с Лозановым. Несколько раз ее основательно били, однако она стояла на своем. Касьянов уже выбился из сил и злился всерьез:

— Так вы продолжаете утверждать, что сели на эту лавку случайно?

— Разумеется.

— Но почему же все-таи именно на нее, а не на соседнюю?

— Потому что она мне понравилась.

— Чем?

— Тем, что там тень и мало народу шатается.

— Что-то не заметно, Нина, чтобы в вашей прошлой жизни вы избегали людей!

— Я уже неоднократно говорила вам, что я не Нина, а Таня.

— Брось врать, сволочь! — вдруг заорал Касьянов.

Но девушка не дрогнула, только пожала плечами:

— Но что же делать, если я действительно Таня?

— А почему же в грозненской женской гимназии вас называли Ниной?

— Я уже сказала вам, что училась в гимназии не в Грозном, а в Саратове. Только не кончила ее…

— Хорошо же, — зловеще улыбаясь, произнес Касьянов.

Он встал, подошел к двери и отворил ее.

— Войдите, мадмуазель, — сказал он в соседнюю комнату.

Вошла Хава. Она была бледна, но держалась спокойно. Трудно даже представить себе, что должна была сейчас переживать эта веселая, избалованная жизнью девушка. Офицер усадил ее на стул и сам сел напротив.

— Вам знакома эта женщина? — спросил он, указывая на Лозанову.

Хава минуту всматривалась в измученное, с синяком под глазом лицо Нины и сказала:

— Нет.

— Вы уверены? — забеспокоился Касьянов.

— Уверена.

— Но вы ведь знали Нину Лозанову?

— Да, я училась с ней в гимназии до пятого класса.

— И это не она?

— Даже не похожа, — твердо сказала Хава, глядя прямо в глаза следователю.

Касьянов нервно прошелся по комнате. Потом вызвал конвоира и приказал увести заключенную в камеру. Когда они остались одни, он снова сел за стол и уставился на Хаву.

— Вы мне сказали правду, мадмуазель Билтоева?

— Конечно, — ответила девушка и ужасно испугалась, что покраснеет. Но она лишь еще больше побледнела.

— Странно! — произнес Касьянов неопределенным голосом.

— Я могу уйти? — холодно спросила Хава и встала.

— Нет, задержитесь, пожалуйста, еще немного. — Контрразведчик вдруг опять расплылся в улыбке. Теперь он был полон доброжелательности. — Еще несколько вопросов, если разрешите?

— Пожалуйста. — Она устало опустилась на стул.

Касьянов помолчал немного, как бы ощущая неловкость своего будущего вопроса, потом доверительно, по-отечески заглянул ей в лицо и спросил:

— Милая Хава… извините, что называю вас так… У вас ведь, кажется, был жених?

— Да, — еле вымолвила Хава, заливаясь краской.

— Это некий Асланбек Шерипов?

Девушка молча кивнула головой.

— Вы с ним часто видитесь?

— Он не поддерживает со мной никакой связи. У него другая жизнь.

Касьянов попытался коснуться ее руки, но она быстро отдернула ее.

— А если бы вы написали ему, что хотите видеть его? — Голос собеседника стал совсем воркующим. — Скажем, назначили бы ему свидание?..

— Нет, — резко ответила Хава. — Я ни за что не встречусь с ним!

Касьянов помрачнел.

— Ну что ж, мадмуазель, — сказал он фальшивым голосом, — тогда больше не буду задерживать вас… Передайте мой искренний привет господину Билтоеву.

Хава ушла, и на этот раз настроение у контрразведчика, по-видимому, было испорчено.

В кабинете правителя Алиева происходил неприятный разговор. Генерал Ляхов в присутствии офицера контрразведки Касьянова подводил итоги широкой операции, рассчитанной на полную изоляцию горной Чечни, где крепко держалась Советская власть. Все попытки организовать поимку руководителей чеченской Красной Армии, Шерипова и Гикало, как магнит, притягивающих к себе горскую бедноту, не принесли успеха. Нащупать, пресечь или использовать их связи с грозненским большевистским подпольем тоже пока не удалось.