— Неплохо придумано. — ответил Гикало, оглядывая местность в бинокль. Говорил он необычно для него вяло, так, что Асланбек не мог не заметить этого.

— Тебе, пожалуй, пора вернуться в штаб, — сказал он. — Ты очень плохо выглядишь, Николай, у тебя под глазами отеки. Вернись и поспи немного. Да скажи там, чтобы привели сюда моего коня.

— Зачем? — встревожился Гикало.

— Хочу съездить на часок в Дуба-Юрт и узнать, что там затевают узун-хаджинцы. Что касается белогвардейцев, так с ними мы столкнемся на поле боя. Но вот с этими не разберешь. Говорят, что «наши», а это такие «наши», которые при случае первыми ударят в спину.

— Пожалуй, ты прав… — согласился Гикало.

— А для того, чтобы они ничего не затеяли, надо организовать дуба-юртовцев. Пусть знают узун-хаджинцы, что на них тоже есть управа.

Притихли высокие тополя. Солнце выглянуло из-за леса и мягким светом своим залило долину, которая через несколько часов, обильно политая кровью, должна была превратиться в поле боя.

В этот предосенний день, когда леса и сады, поля и даже, кажется, край неба отливали коричнево-желтым цветом высохших на солнце кукурузных плантаций, на восточной окраине аула Старые Атаги появилась группа всадников. Это был полковник Булгаков в окружении офицеров своего штаба. Въехав в заросли густого тальника, он слез с белоногого коня и стал разглядывать незнакомую местность. Здесь его полк должен был устроить засаду и ударить в тыл красным, если те попытаются наступать в направлении Воздвиженской.

Полковник извлек из полевой сумки карту и там, где кончалась посевы кукурузы староатагинцев, нарисовал длинную цепочку. «Отсюда, из гущи леса и кукурузной листвы, очень удобно будет расстреливать беспорядочно наступающих партизан. Это будет прекрасно!» — думал он, водя карандашом по карте.

Честолюбивого и эгоистичного Булгакова в войсках остерегались и не любили, так как знали, что люди для него — лишь безликие фигуры, не более как пешки, которыми можно жертвовать без особого сожаления. Он не слишком задумывался, во имя чего умирают его подчиненные. Любое сражение для него казалось очередным представлением, партией в азартной игре. Хотя, по укоренившейся привычке, он все еще произносил «Во имя бога, царя и отечества», но формула эта уже давно осталась лишь фразой. Теперь он воевал более всего по привычке, не говоря о том, что занятие это давало ему возможность жить, не теряя всех прежних благ.

Булгаков был на Кавказе не новым человеком и гордился хорошим знанием местных особенностей. Так, он нередко поучал своих подчиненных:

— Когда займете аул, господа, делайте что хотите, вам все дозволено, но будьте осторожны с чеченками, а то все живое здесь против вас поднимется. Я хорошо знаю этих азиатов!..

В том, что за операцию под Воздвиженской ему обеспечен золотой «Георгий» от самого генерала Деникина, полковник не сомневался, и все же ему хотелось заслужить еще большую награду.

Покончив с картой, Булгаков вооружился биноклем и принялся уже всерьез рассматривать поляну за кукурузными посевами. И тут настроение его сразу изменилось. Поляна выглядела совсем не так, как на карте. Вся она была покрыта цепью окопов, вырытых по всем правилам военного искусства. Тысяча пятьсот отборных головорезов из «волчьей дивизии», находившихся под его командой, перед этими окопами и траншеями показались ему теперь ничтожной силой, и четвертый «Георгий», о котором он только что мечтал, как-то сразу потускнел. Все же Булгаков отдал распоряжение младшему офицеру прочесать кустарник до излучины Аргуна и протянуть туда связь для командного пункта…

А там, в окопах, партизаны слышали шелест кукурузной листвы, приносимый ветром. Бойцы ели еще теплые кукурузные лепешки, отварное мясо, запивая все это холодной водой из медных кувшинов. Часовые несли караульную службу: не отрывая глаз, следили за поляной, чтобы любого, кто появится на ней, скосить пулеметным и ружейным огнем.

Элса с Хамидом кинжалами нарезали для товарищей отварную конину, темного цвета и неважную на вкус.

— Скажи, Хамид, не ослятиной ли, случайно, ты нас угощаешь? — шутливо, поблескивая ровными белыми зубами, спросил Решид Газиев у разносчика мяса.

— Да что вы, товарищ командир, побойтесь аллаха! Разве можно так говорить про добро! — обиделся Хамид, сдвигая со лба черную папаху.

— Нет, ты не обижайся. Просто не помню, чтобы когда-нибудь я ел такое мясо, — сказал Решид, продолжая тем не менее обгладывать ребро. Он подмигнул своему соседу Абдул-Кериму из Чир-Юрта.

— Им, чинхоевцам, не привыкать ослятину есть, — бросил известный балагур Абдул-Керим.

Ехидно улыбнувшись, Хамид ответил:

— Это не мы, а вы, чантийцы, съели осла!

— Э-э, нет, не говори так, Хамид, — возразил тот, — как раз не мы, а вы, чинхоевцы, съели однажды бедного осленка, приняв его за взрослого зайца.

Все весело рассмеялись, кроме Хамида.

— Абдул-Керим, расскажи нам, пожалуйста, как это было, — попросили остряка.

— Расскажи, расскажи, — снова подмигнул ему и командир.

— А что тут рассказывать? Получилось все очень просто, — начал Абдул-Керим, вытирая узловатые пальцы о полу коричневого бешмета. — Однажды разбушевавшийся Аргун унес бедного осленка. Чинхоевцы вытащили его на берег и прирезали. Молодой ослик был, видно, очень жирный, выбросить жалко: все же добро! Вот чинхоевцы и затеяли спор: одни доказывали, что это осленок, а другие утверждали, что это самый настоящий старый заяц. Спорят и никак друг друга переспорить не могут. Тогда решили просить совета у мудреца. Но в ауле мудрец ясно кто — мулла. Позвали муллу и спрашивают: «Разреши, пожалуйста, наш спор. Кто это: осленок или заяц?» Мулла осмотрел жирного годовалого осленка, подумал немного и сказал: «Ни те, ни другие из вас неправы. Это и не сын осла, и не сын зайца. Вы посмотрите на его длинные уши и туповатую морду, разве вы не видите, что это отец всех зайцев?». Так с позволения муллы съели чинхоевцы бедного осленка, — закончил Абдул-Керим свой рассказ.

— Ловко ты басни выдумываешь, — нахмурившись, заметил Хамид.

— Да поможет мне аллах, я говорю только истину…

Но Абдул-Керим не договорил. Где-то близко застрочил пулемет.

— По местам, к бою приготовиться!.. — крикнул Газиев, поднимая бинокль и поворачиваясь в сторону противника.

Выйдя из зарослей кукурузы и густого кустарника, в серых гимнастерках, поблескивая штыками винтовок, взятых наперевес, белогвардейцы тройной цепью двигались на окопы. А на флангах уже выкатывали пулеметы «максим», готовые подавить красных, если они поднимут голову. Вскоре цепи с ходу подняли стрельбу из винтовок, пули ударялись о камни, лежавшие перед окопами, и, отбивая от них мелкие кусочки, тут же падали.

— Стрелять только по команде, беречь патроны! Беречь патро-оны!.. — пронеслось по окопам приказание командира.

Белогвардейцы, шли во весь рост и, когда до рубежа оставалось не более ста шагов, с криком «ура» бросились в атаку.

И тут молчаливые окопы вдруг обрушили на головы деникинцев свинцовый ливень. Пулеметы и винтовки била со всех сторон, и белым пришлось залечь.

В самый разгар боя над крутым берегом Аргуна проскакала орудийная упряжка. Валясь с боку на бок, орудие неслось между кустами. Ездовые били замученных лошадей, пытаясь поднять пушку на высокий бугор. Кони кидались то вперед, то назад, путались в постромках. Наконец орудие развернулось и открыло огонь по траншеям.

Но вот среди залегших цепей белых появился полковник Булгаков. Он был человеком храбрым и старался теперь личным примером воодушевить наступающих. Он вертелся на коне с биноклем в руке, кричал не то ездовым, не то дрогнувшим рядам солдат, отдавал какие-то приказания. Много партизанских винтовок выбрало себе эту мишень, и неизвестно, чья пуля поразила наконец полковника — старого Элсы или Хамида, а может быть, весельчака Абдул-Керима, — только вдруг полковник откинулся назад, бинокль взлетел вверх. Белоногий конь дико шарахнулся в сторону и понес седока, волоча его за ногу, застрявшую в стремени.