Рим, 1924 Москва Пер. Э. Багрицкий и В. Левик Вот я — песчинка средь пустых песков. Вот я — кремень среди камней пустыни. Я должен быть таким — И я таков. Возьми, мой век, Восторг мой детский ныне, Я повзрослел. Я к зрелости готов. Твоих законов мудрых Не страшусь: Пасть за тебя? В передней роте буду! Сломить строптивых? Сам переломлюсь… Не первым, так последним — Я смирюсь, Но только бы С тобою быть повсюду! Всегда с тобою и всегда вперед! Не с теми, Что отстали и забыты! Мою мятежность Время пусть ведет Над безднами И ввысь через граниты. Чтоб утвердить ее и закалить В огне, в ветрах, Чтобы ножом убойным Ее земле в нагую грудь всадить, Чтоб дрогнул мир В своем движенье стройном. Чтоб для меня Разверзлась глубина И мне раскрылись Всех начал начала. Внимайте все! Мятежность мне дана, Но Время непокорную взнуздало. И в сердцевине мрака, В тяжкой мгле Гудящей ночи, В завываньях влаги Ныряют купола, Как с кораблей Закинутые в темноту морей, О помощи взывающие фляги. Чтобы потом в морях, через века, Поймав, их распечатала рука. Чтоб чей-то глаз На рукописи старой Прочел слова, Что океан глотал: «„Октябрь“… „Аврора“… Выстрелы… Пожары… Народ настиг… Обвал… Обвал… Обвал… Рабы… Приказываем… …Не желаем… …Мы… Палачи… Владыки… Короли… Безвестных стран… Распаханной земли… Мы тонем… Погибаем… Погибаем…» Несутся купола в просторах тьмы, Как вплавь пустившиеся корчмы, Где в комнатах, табачных и туманных, Огромные бородачи в кафтанах Бубнят слюняво, Сдвинув к заду зад: «Эх ты, сад, Зеленый сад…» И у стены, ослепший от испуга, Где сумасбродят черные кусты, Мяучат прокаженные коты, Луною мусорною облиты, Скользящие, как вереницы пугал… И все-таки Москва — Она жива! Она лежит, вознесшись над веками, Дорогами Вцепившись в шар земной Горячими, вопящими руками. Она лежит В лучах планет, Под строгим взглядом звезд, И ночь светлей В ее нетленном свете. И каждая пылинка и кирпич Стремятся к небу И в простор безгранный Восходят грозно, Как призывный клич, Как возглас рога В полночи туманной. И грани стен, как песенный порыв, Восходят вверх, и песен хор безгранный Восходит вверх, как омертвелый взрыв, Как возглас рога В полночи туманной. Тогда встают из-под трухи крестов Чубатый Разин, Черный Пугачев, Как фонари, Зажженные безумьем, Подняв в ладонях Головы свои Вниз, с места лобного, В чугунном шуме Цепей, В запекшихся кусках крови, По Красной площади Проходят молча Тяжелой поступью, С оглядкой волчьей, И в Мавзолей спускаются, И там, Надрывно двигаясь В кандальном гуле, Один у головы, Другой к ногам — Становятся в почетном карауле. 1929
Корни (1929) Мой дед Пер. В. Бугаевский Полсотни долгих лет, хребтом сиявших радуг На Понники вел деда старый шлях. Скопить приданое для дочек — труд не сладок! Зятьев держи годами на хлебах. Копейка деду доставалась потом, Сквалыжничал он, каждый грош берег. И до утра кроил. Спал только час. Да что там! В путь снова, в марево зеленое дорог. Шагай пешком, бей ноги и коверкай… Мелькают гроздья бус на шеях у девчат, И встречный воз скрипит: «Еще далеко, Берко!» Относит ветер бороду назад. Зеленый луг, бугор зеленый, Зеленый вяз, зеленый мост, Зеленый, солнцем раскаленный Путь в город — десять с лишним верст. Зеленые кусты и травы, И только он один седой Средь этой зелени курчавой Спешит зеленою тропой. И кажется, что вместе с вязом И зелень нив, и зелень верб Кричат ему вдогонку разом: «Куда спешишь ты, Шимшон-Бер?» Вокруг раздолье молодое, Леса и пашни вдалеке, Лишь он, как дерево седое, Мой дед с работой в узелке. Для всех всегда у деда находилось Словцо привета. А подчас, Чтоб побыстрей тепло по жилам расходилось, И шкалик маленький имелся про запас. На фабрике весь день идет примерка, Но вот и вечер в нитях золотых. И версты пыльные глотает снова Берко, Зеленой далью запивает их. Полсотни лет, как шов портняжных строчек, Дед мерил этот шлях длиной своих шагов То за приданым для красавиц дочек, То за харчами для своих зятьков. Шагал он и никак не мог угомониться, Покуда жилистых не измочалил ног, И стал из ястребиных глаз сочиться Солоноватый, жгучий сок. |
