1947 В сумерки у моря Пер. А. Големба Быть может, ты сейчас уже идешь домой, Последняя из всех купальщиц деловитых, А море за тобой — расплавленной каймой В расшитых золотом кипящих аксамитах. А волны говорят: «Нас на плечи накинь, Дай наглядеться нам на твой загар румяный!» До неба поднялась морская гладь и синь, Слепая синева под кровлей златотканой. Пусть морю по плечу могучие суда, Ты маленькой ему в мгновения свиданий Совсем не кажешься… Нет! Даже и тогда, Когда склоняешься над ремешком сандалий, Когда, распавшись вдруг, волос твоих пучок Струится по спине с тревожным черным блеском И открывается мерцанье плеч и щек, Как полированный янтарь в луче нерезком. Ты маленькой совсем не кажешься ему, Хотя и весела, хотя и тороплива! Вот встала, вот вошла в лазурную кайму Лишь на мгновение. И жадно ждешь прилива. Закат свою кайму над водами простер, Чтобы в румянец твой его вливалась алость. Чтоб красоте твоей дивился весь простор И кроткая волна у самых ног плескалась. Предела морю нет! И, увидав тебя, Оно весь мир обнять спешит как бы спросонок, — Так, чудо увидав, робея и любя, За юбку матери хватается ребенок. 1947 Ветер, побудь со мной Пер. А. Големба Семь лет тому назад пролег здесь мой рубеж. Как прошлого следы, и он исчез в тумане. Иль ветер никогда не сыщет прежних меж? Иль вьюга занесла годов минувших грани? Прибрежной гальки блеск, и кряжей череда, И пальма над водой по-прежнему космата, И только на семь лет я отступил сюда Оттуда, где любил и сетовал когда-то. Ты их не видел, вихрь? Прошу, побудь со мной! Есть времени приказ! Несу плоды работы, И сердце верное, и день, и труд земной, И, как пчела, спешу наполнить медом соты. Я сам сплетаю сеть, я сам влеку улов, Сам возвращаюсь я в объятия природы, Я слышу мерный гул больших колоколов, С ним двинутся мои исчезнувшие годы. Да, ветер, это я — в исчезновенье весь! Да, ветер, это я — гость, проходящий мимо. Ты видишь эту грань? Сейчас рубеж мой здесь! Я должен от него уйти неотвратимо. 1947
На перроне Пер. Д. Маркиш Обрамлено лицо твое окном вагона, Ты смотришь мне в глаза, тоскуя и любя. Темно кругом. Состав отходит от перрона. Как будет скучно здесь и пусто без тебя! И только светят мне с последнего вагона В густые сумерки одетые огни. Оливы глаз твоих, манящих и знакомых, Мне в этой зябкой мгле напомнили они. Зачем так сладостна тоска на расстоянье? Разлука почему до боли сблизит нас? Мне долго видятся глаза твои в сиянье Ночного огонька, хоть он давно угас… 1947 Забота Пер. А. Ахматова Лишь только луч цветка коснется, щекоча, А ветерок, кусты взъерошив, захохочет, Как, крылья подоткнув, кузнечик сгоряча У наковаленки своей уже хлопочет. Усами жесткими он грозно шевелит, Усы в ногах снуют с зеленым нетерпеньем, А мошкаре лесной стрекочет он, сердит: «Мне надобно ковать! Отстаньте с вашим пеньем!» Кузнечик прыгает — какая суета,— От кустика к цветку легко перелетая, Травинку хилую догонит у куста И опросит: «Припаять? Работа не простая!» Впивается его зовущий молот сам Во множество забот, звенящих и летучих Кузнечик приумолк, И вновь к своим трудам Вернется он, когда блеснет заря сквозь тучи. 1947 Горная мадонна Пер. С. Наровчатов Женщина утром, с ребенком, в горах, — Несет на руках его, словно мадонна, И горный рассвет, зажигаясь впотьмах, Их путь осветил вдоль кремнистого склона. Женщина утром, с ребенком, в горах, — Мерцает над ними рассвет, зеленея, А верба их путь осеняет в веках… И вспомнилась мне в этот миг Галилея. Женщина утром, с ребенком, в горах, — Вокруг нее ткань голубая струится, Трепещет косынка на узких плечах… Мне вспомнились ясли, и хлев, и ослица. Женщина утром, с ребенком, в горах, — Над ними сияющих радуг свеченье. Как хорошо, что в безгрешных глазах Не светится будущих мук отраженье! Певучей походкой идет на восход, Легкая, нежная, в воздухе тая… Нет, не мадонна ребенка несет, Казачка идет по тропе молодая. Казак ее муж? А быть может, еврей? Крестьянин? Не плотник ли старый, скорее? Я счастлив, колени склонив перед ней, Что миру не ведать второй Галилеи! |
