В те памятные для воскресающего Донбасса дни Митрофану Макарычу суждены были удивительные встречи.

Однажды под вечер в бревенчатый домик на берегу завернул с дороги фронтовик-майор. Загорелый, осанистый, с бурым рубленым шрамом от переносицы до виска, с двумя орденами боевого Красного Знамени на груди, он браво козырнул и встал перед Макарычем навытяжку. Митрофан Макарыч смутился: за какие заслуги столь высокая честь? Он топтался на своем крылечке, не зная, что сказать, а серьезное лицо майора было непроницаемо, и лишь в уголках губ да в карих глазах таилась улыбка.

- Позволю себе спросить, гражданин Шашлык, а по сути Башлык,- четко проговорил майор,- не вы ли в довоенную пору служили здесь, на железнодорожной станции, телеграфистом?

- Да, в течение семи лет,- подтвердил Макарыч, прислушиваясь к удивительно знакомому голосу гостя, неожиданно и необъяснимо волнуясь.

- И вы, наверное, помните,- продолжал майор деловито,- Прохора Пташкина, разносчика телеграмм?

Митрофан Макарыч опустил голову:

- Еще бы не помнить. Трудовой и душевный был человек… Но как ушел добровольцем на фронт, будто в воду канул… Жаль.

Майор легонько поклонился: -

- Трудовой и душевный - оценка что надо! А жалеть о нем не надо. Прохор Пташкин стоит перед вами жив-здоров!

Они обнялись крепко, и вошли в дом, и сели за стол, такой знакомый Прохору, струганный и сбитый еще в довоенные времена. Оглядывая скромное жилье друга, майор заметил в раздумье:

- Война - это, кроме всего, встречи. Да, кроме походов, атак, напряженных бросков, артогня и бомбежек, словом, кроме всего, что стало солдатским бытом, война - это еще и множество разных, неожиданных, подчас удивительных встреч!..

Лишь теперь, приходя в себя от изумления, Митрофан Макарыч протирал глаза:

- И верю, и не верю, Проша, что вижу и слышу тебя…

- И встречаемся мы, Макарыч, в преддверии Победы. Война догорает… Уже скоро прозвучит последний выстрел… Правда, мне его не услышать. Уже теперь мой батальон саперов направлен сюда, в родной шахтерский край.

Макарыч заинтересовался:

- Это, значит, на отдых, что ли?

Пташкин засмеялся:

- Сейчас ли отдыхать, Макарыч? Огромная и жаркая предстоит работенка: обезвреживать мины… тысячи мин, ремонтировать дороги, строить переправы, капитальные мосты, воскрешать Донбасс!..- Он глубоко, порывисто вздохнул.- Казалось бы, и что особенного в этой шахтерской сторонке? Степи, взгорки, долины,- все, как и в других краях, но… только донбассовцу понять: здесь все особенное, родное, близкое. Не случайно же, Макарыч, и теперь, когда я приближался к нашему городку, мне чудилось, будто над ним поднималось тихое сияние… Ты скажешь: почудилось? Возможно. Только и в дальних дорогах, и в госпитале после тяжелого ранения, когда я вспоминал наш городок, он виделся мне в ясном и тихом сиянии.

Макарыч уверенно сказал:

Это я понимаю. Память детства!.. Приходят особенные минуты, и другой не увидит, а ты увидишь над отцовским домом вроде бы свет…

Майор задумался:

- Спасибо, дружище… Ты так просто нашел ответ.

Единственное, что было в запасах у Макарыча,- эго

крынка молока, и он наполнил две глиняные чашки, придвинул Пташкину ту, что полнее:

- Извини за скромное угощение, Прохор!

А майор снял с руки и положил па стол большие серебряные часы:

- Оставляю тебе, Макарыч: пусть отсчитывают время до нашей следующей встречи. Теперь у нас должно быть много хороших встреч!

И в точности напророчил Пташкин Митрофану Макарычу много встреч!

Ранним утром, ни свет ни заря, постучался в дом еще один молодец. Макарыч узнал тотчас… Да и как было не узнать Митьку-коногона по фамилии Ветерок! С этим отважным парнем Макарыча связывали добрые десять лет жизни. Студеной зимой тридцатого года, направляясь в ночное дежурство на телеграф, Макарыч заметил в глубоком кювете у железной дороги какой-то темный мешок. Спустился в кювет, присмотрелся - и ахнул: перед ним лежал почти бездыханный мальчонка…

Сколько усилий стоило Макарычу донести мальчишку до вокзала, а потом вместе с дежурным по вокзалу, со сторожем, с кассиршей раздевать его, оттирать снегом скрюченные пальцы, побелевшие щеки, ледяные ступни ног… Под утро с помощью старого стрелочника Макарыч доставил обмороженного к себе домой и более месяца выхаживал: вызывал врачей, приносил лекарства, даже кормил с ложечки.

Бездомный мальчонка Митька Ветерок привязался к одинокому, немного чудаковатому телеграфисту и остался на жительство в его старом домике у реки. Долгими осенними вечерами, когда, бывало, сидели они в скромной горнице у открытой печи, в которой легко трепетало пламя, Митька рассказывал о своем бродяжьем детстве, о том, как, прослышав про теплый черноморский берег, решился отправиться в дальний путь, но на тормозной площадке товарного вагона едва не замерз насмерть, соскользнул на полном ходу поезда со ступенек и скатился в кювег… Снилось ему, будто очутился он в тихом и теплом доме, и какие-то добрые :поди пытались его отогреть… Прошло еще много дней, пока он понял и поверил, что и тихий дом, и добрый человек, подносивший ему горячее молоко в жестяной кружке, не сон - правда.

Митька любил лошадей. Где и когда проникся он той беспокойной страстью? В летнюю пору за рекой ребята из соседнего села Мало-Рязанцево пасли но ночам небольшой табунок. Вот он и подружился с теми ребятами. Они разрешили ему чистить, купать коней в озере, даже иной раз проехаться верхом на усталой от сельских трудов лошадке. Для него это были счастливейшие минуты!

В шестнадцать лег Митька стал шахтером. Он признавался приятелям, что пошел в коногоны из-за вороного работяги Орлика. В те довоенные времена во многих шахтах Донбасса трудились безответные друзья горняков - лошади. Умные животные, они постепенно привыкали к необычным условиям существования: к постоянной ночи подземелий, к огонькам шахтерских ламп, к пронизывающим сквознякам, сырости, каменной тишине, громам вагонеток. Лишь по окончании смены, когда их распрягали и выводили в подземную конюшню, где в стойлах за деревянными решетками зеленели охапки сена, кони словно бы замирали в растерянности, жадно вдыхая запахи прогретого солнцем разнотравья… Кто знает, быть может, виделось им бескрайнее степное раздолье в жарком цветении бурку-на, в темно-зеленых разливах дикого клевера, в медленных волнах пырея, в мареве щедрого солнца?..

Первую получку Митька принес Макарычу. Тот сразу же стал собираться в Старобельск на ярмарку. Возвратился через двое суток с красавицей гармонью - изделием тульских мастеров, и этим угадал вторую присуху Митьки - музыку.

Прошло не так уж много времени, и смуглый, черноглазый, расторопный Митька, уже водивший составы вагонеток под землей, стал всеобщим любимцем вечерней шахтерской улицы: он так уверенно исполнял задушевные мелодии народных песен, что даже Митрофан Макарыч иной раз удивлялся: «Право, так и чудится, словно по клавиатуре гармошки то ли шесть, то га! восемь рук бегают!»

Шахтеры хорошо знают, как опасен и сложен труд в каменных глубинах. А самой опасной из шахтерских профессий считалась профессия коногона. Сегодня о ней в Донбассе лишь вспоминают - лошадей на подземном транспорте заменили электровозы,- а в прошлом в коногоны шли только парни смелые и ловкие, умевшие мгновенно принимать решения, любившие риск.

Подземный состав насчитывал до десятка вагонеток - и в каждой две тонны угля или породы. Такие составы коногонам доводилось водить от самых дальних забоев к стволу. Когда груженый состав набирал скорость, коногон вскакивал на одну из передних вагонеток и, подгоняя пронзительным свистом коня, лихо мчал с грохотом и громом по определенному маршруту. Над самой головой смельчака проносились балки верхней крепи, мелькали выступы камня, сыпалась с кровли пыль, брызгала вода. Чуть приподнять голову - значило погибнуть: камень и крепь не приподнимутся, не уступят дороги… Митька оправдывал свою фамилию - Ветерок: он любил скорость. И, надо сказать, за умение и смелость в работе его уважали в поселке и стар и млад.