Для Эвы это было так неожиданно, что в первое мгновение она просто не знала, как вести себя. Верить или не верить? Почему он до сегодняшнего дня не говорил об этом? Может, боялся признаться, что руки у него не связаны и он может в любую минуту порвать с той женщиной, наверное жеманной старой выдрой, — Эва вдруг плохо подумала о ней, — которая вскружила голову молодому парню. Но что стоит за этим необычным и неожиданным признанием?

— Скажи, зачем ты все это рассказываешь мне? Я не знаю, радоваться мне или грустить. Теперь я вспоминаю, ты не раз бывал расстроен, но меня всегда покоряли твоя правдивость и спокойствие. Вот и сегодня ты опять на себя не похож.

— Раньше я об этом не задумывался, но, с тех пор как познакомился с тобой, меня все чаще и чаще одолевают беспокойные мысли.

— Что же тебя тревожит?

— Знаешь, мне легче было бы разойтись с Ренатой, если бы мы были официально зарегистрированы.

— Никак не пойму твоих рассуждений, может, я просто глупа для этого. Мне кажется, что легче разойтись, если брак не оформлен.

— Это только кажется. Видишь ли, брак — это договор, кто-то является его свидетелем, кто-то его утверждает. И когда расторгается такой договор, ты получаешь официальное освобождение от данного тобой слова, происходит какой-то процесс, постыдный конечно, но у обеих сторон есть возможность для защиты или для доказательства необходимости перемен, можно, наконец, возражать против чего-то…

— Ну, еще и торг! Мерзость, мне рассказывали подруги, двое из них уже развелись. Но куда ты клонишь?

— Хочу тебе объяснить. В данном случае все заключается только в том, что я дал слово, в доверии к человеку. Двадцать лет тому назад я сказал ей, что она может не беспокоиться о своей судьбе, пока я жив. Никто не может освободить меня от слова, которое я дал тогда: ни ксендз, ни чиновник с золотой цепью на шее, ни судья.

— Она может.

— Да. Если захочет.

— Ты с ней когда-нибудь говорил об этом?

— Никогда. Разговор мог быть только один, разрыв. Я нарушу свое слово, сама она никогда не пойдет на развод.

— Выманила у тебя это слово, она опытная женщина, намного старше тебя. Тебе было двадцать лет. Это еще не возраст мужчины, ты был молокосос. Конечно, она никогда не согласится, из-за бабского эгоизма. Скажет, что любит тебя и что покончит с собой. Так всегда было и так всегда говорят, даже газ открывают, а потом живут себе. Ты ее, наверное, еще любишь? Скажи правду.

— Раньше, пожалуй, любил, а может, это мне только казалось. Было страшное время — началась война. Сколько делали глупостей, сколько было безумства, какие героические поступки совершались. Так хотелось получить хотя бы кроху счастья. Во время Варшавского восстания боялись за завтрашний день, но влюблялись, клялись в вечной любви, а через несколько дней погибали на баррикадах или в подземном канале. Всесильное время войны управляло людьми: обостряло чувства, ускоряло движение жизни, которая завтра могла оборваться. Ночью клялись, на рассвете погибали. Я познакомился с Ренатой на шоссе во время бегства от немцев из Варшавы…

Он замолк, и она боялась прервать паузу. Нет, еще нельзя идти в атаку, восстанавливать против Ренаты.

— Именно в такую ночь я и поклялся ей. Это была ночь огня и канонады, крови и страха. Мы вместе провели эту ночь сначала на шоссе, а потом в доме еврея-трактирщика в деревне под Сарнами. Трактирщица пригрела нас, пустила под свой кров, накормила горячим ужином и даже сенник бросила на пол в кухне. Рената была очень красивая, а я был очень молод…

Он опять умолк — видно, не легко давались ему эти откровения.

— Боюсь показаться сентиментальным и чрезвычайно впечатлительным. Но все было именно так, как я рассказываю, мы поклялись друг другу в любви на сеннике в кухне в этой корчме. Помню, была пятница, а на другой день мы повторили свою клятву в деревенском костеле… сами перед собой.

— И перед богом. Ей хотелось, чтобы ты подтвердил клятву, и потащила тебя к алтарю.

— Никто никого не тащил. Я собрал цветы, преподнес ей и предложил зайти в пустой костел, хотел отпраздновать и освятить нашу любовь.

— Ты ее очень любил.

— После этого мы бежали дальше на восток, потом обратно к Бугу, это были страшные дни, я шел рядом с ней, добывал еду, просился на ночлег в хаты, в овины и… был счастлив. Так мне казалось двадцать лет тому назад.

— Ты и сейчас еще любишь ее.

— Нет, все давно погасло. Есть мужчины, которые умудряются или думают, что умудряются, любить сразу двоих женщин, но каждую как-то по-особому. Я так не умею, Эва, люблю только одну.

— Ренату.

— Не надо шутить. Ты теперь единственная моя любовь. Вторая по счету, но последняя в моей жизни. Даже не знаю, как тебя назвать, ты как утро…

Он нежно взял ее за руку:

— Я еще раз убедился в этом вчера.

— А что же случилось вчера? Сидели вдвоем в кафе, ты был такой, как всегда, раскованный и естественный, лучше, чем сегодня, и ничего особенного не происходило.

— А дома меня ждала неожиданность.

Ее будто кольнуло, она хотела убрать руку, но он не отпускал.

— Что за день! — прошептала она.

— Знаешь, такой же тревожный у меня был вчерашний вечер. Я вернулся домой, Рената дала мне прочесть письмо из Америки. Ее муж умер.

— Теперь мне понятно твое сегодняшнее состояние. Она показала тебе письмо — видимо, дала понять, что теперь ничто не стоит на пути к вашему законному бракосочетанию. Даже требовала этого.

— Ничего не требовала, она человек самолюбивый и ни за что сама не попросит оформить наш брак, но, конечно, ждала, что я ей предложу.

— И ты пошел на это. Скажи правду, вынужден был пойти. Ты всегда хочешь сойти за человека, который совершает только честные поступки. Ты предложил, да?

Она настороженно смотрела ему в лицо, заранее не веря словам, которые услышит от него.

— Нет, не предложил.

— Ты говоришь неправду. Я это вижу по твоим глазам.

— Я поступил совсем не так, как ты думаешь, я поступил бесчестно, как сопляк, ушел от ответа.

— Значит, я была права, когда сказала, что ты рассказал мне не все. Ты ей не предложил и не отказал.

— Да, так. Но это равносильно отказу. Я не дал согласия — и значит, нарушил данное когда-то слово. Ты, наверное, понимаешь почему, а точнее, ради кого я так поступил.

Она придвинулась к нему поближе:

— Анджей!

Он обнял ее, прижал к себе. Эва положила голову ему на грудь:

— Что же теперь будет, Анджеек? Мне так тяжело.

— Я должен расстаться с Ренатой, но только не причиняя ей боли.

— Анджей, у меня нет никаких прав на тебя, и бог свидетель, что не я начала сегодняшний разговор. Сделаешь так, как подсказывает тебе совесть.

— Я разойдусь с ней, я должен наконец разрубить этот узел.

— Но теперь я сама вижу, что следует немного подождать. Момент самый неподходящий, раз она только что получила письмо, которого ждала столько лет. Это будет жестоко. Ты как-то сказал, что через несколько месяцев поедешь за границу. Может, после твоего отсутствия, после временной разлуки тебе будет легче пойти на это. Скажи, а когда ты собираешься поехать?

— В январе, но не один.

— Знаю, с Якубом.

— Якуб не едет в Италию, он будет со мной только во Франции. Но я задумал совершить большое путешествие сначала по делам на несколько дней в Северную Италию, в Милан, а потом в Ниццу. И уже как частное лицо — в Венецию и Канн. Всю жизнь мечтал о такой поездке.

— Тебе можно позавидовать. Теперь я вижу, куда идут государственные денежки.

— Совсем не государственные. В командировку меня посылают лишь на несколько дней, а целый месяц буду жить на собственные деньги. У меня в банке есть немного валюты. Я получил ее за иллюстрации для зарубежных фирм.

— Я столько нового узнаю о тебе. С кем же ты поедешь в Венецию? Я видела этот город только в кино.

— С кем? По-моему, не так уж и трудно догадаться.

Эва почувствовала, как краснеет, густой румянец залил щеки. Ей стало стыдно, ведь Анджей еще может подумать…