— Сегодня у нас свеженький копченый лосось. Рекомендую. Мягенький, ароматный, а цвет точь-в-точь как у чайной розы. Прикажете? — Он говорил тоном мягким, но не допускающим возражения.

— Охотно, пан Шимон.

— Есть сегодня также икорка, что не каждый день случается. Красная, но вкуснее черной, особенно если с лимончиком.

— Пожалуйста.

Потом он предложил еще бифштекс по-татарски, красный борщ с пирожком, подлинный шедевр ресторана.

— Ну а главное, что я вам предложу, — Шимон сотворил такую восторженную мину, будто чувствовал на языке вкус предлагаемого блюда, — наше фирменное блюдо — котлету Собеского. Чернослив, мясо двух сортов, соус особый, воздушные клецочки. Это наша так называемая «золотая сковорода».

Анджей слушал одновременно и Шимона, и тиканье старинных часов, да еще пытался заглянуть в меню, однако кельнер не позволил ему тратить силы на такой никчемный труд, как чтение списка блюд, и продолжал объяснять.

— Не стоит читать. Меню для других посетителей. — Он небрежно кивнул головой в зал. — Я вам рекомендую только самое отборное. Кельнер, — теперь он обратился к Эве, — должен разбираться в мясе и должен знать, что сегодня привезли на кухню. Вот сейчас есть великолепный филей, но можно заказать и что-нибудь другое. Например, шатобриан на гренке, это еще одно наше фирменное блюдо. Есть и прекрасная рулька, но я не рискну предложить вам ее.

— Ну что же, может, этого Собеского? — перебил его Анджей, обратившись к Эве, но та не успела и рта открыть, как снова заговорил Шимон.

— Вы знаете, что надо выбрать. Шатобриана можно съесть и в «Бристоле», и еще где-нибудь. Собеского же только у нас.

— Спасибо, но я не хочу горячего второго, — запротестовала Эва, — хватит мне закусок и борща. Больше я не съем.

— Съедим-съедим, — вмешался Анджей, — надо же познакомиться с этим Собеским. Он сам, наверное, ничего подобного не едал при жизни. Ну это не беда, зато мы съедим.

— Как это не едал? — почти обиделся Шимон. — Ел, не сомневайтесь. Кажется, еще наш Бой-Желенский писал об этом в своих очерках о Собеском, точно, правда, не припомню. А впрочем, что я тут мелю? Маэстро наверняка лучше моего разбирается в этом.

— Браво, пан Шимон, вы еще помните Боя-Желенского?

— И не только его. А Венява? Какой галантный генерал был. В молодости я служил кельнером в «Земянской», всякое повидал. Какие времена были!

— Да-да, пан Шимон.

— А что будем пить? — продолжал расспросы кельнер. Но тут его ждало разочарование.

— Только сок. Пожалуй, грейпфрут с минеральной.

— Без вина? А, понимаю. Подать пивка к мясу? Сегодня у нас живецкое пиво.

— Спасибо, не нужно.

Улыбка исчезла с лица кельнера, но только на одно мгновение, так как подошла очередь десерта и кофе. Он слушал, поддакивал и одновременно расставлял приборы и бокалы, а потом удалился, раскланявшись.

— Такие кельнеры, — после его ухода сказал Анджей, — это уже последние из могикан. Шимон — осколок довоенной Польши. Признаться, я поэтому люблю бывать здесь изредка.

— Один? — спросила она, кокетливо улыбаясь.

— Пожалуй, не один. Иногда с коллегами.

— Так уж я и поверила, что только с коллегами. У вас такая улыбка, я бы сказала… невинная, честная, располагающая, но кто знает, что кроется за нею. Загадочная, обольстительная улыбка.

— Ничего ровным счетом за ней не кроется, но мы снова вернулись к тому же «вы». Каждый раз, когда слышу это слово, я чувствую себя еще старше, чем на самом деле. — Он хотел добавить еще, что брудершафт, не скрепленный вином, не очень, видать, прочен, но вовремя сообразил, что такая шутка здесь не к месту.

— Извини. Я больше не буду. И если оговорюсь или ошибусь еще раз, то совсем по другой причине, не обижайся, — робко проговорила она и накрыла своей ладонью его руку.

Другой рукой он придержал ее пальцы, и это был, пожалуй, первый случай, когда они оба на минуту сосредоточились и посерьезнели. Руки сблизили их, и у обоих одновременно появилось желание посмотреть друг другу в глаза. В их взглядах светились радость, наслаждение и молчаливое объяснение в любви. Они смотрели друг на друга, не заботясь о том, что за ними могут наблюдать, в эту минуту им было совершенно безразлично все, что происходило вокруг: и эти голоса, и шум ресторана, жизнь в котором била ключом. Для них сейчас не существовали ни сидящие за столами люди, ни шмыгающие между столиками кельнеры в белых кителях, ни блеск канделябров, а если до их слуха и доносилось что-нибудь, так это было тиканье часов, отмерявших длительность их счастья.

Анджей наклонился поближе. Щекой почувствовал ее волосы. Вчера он гладил их руками, прикасался губами, вдыхал их запах, а сегодня они опять так близко, манящие, но недоступные.

— Любимая, — произнес он.

Она подняла застывшие было веки, будто хотела проверить, не ослышалась ли.

— Повтори, — прошептала Эва.

— Любимая. Теперь я уже не сомневаюсь в этом. Скажи то же самое.

— Я счастлива.

— И все-таки скажи.

— Я стесняюсь и боюсь. Пусть это будет моей сокровенной тайной. Вы ни на кого не похожи.

Он продолжал смотреть в эти глаза, огромные, глубокие, как горные озера. Гладил ее пальцы, по-прежнему лежавшие на его руке.

Он напряженно ждал ответа, поглощенный ее близостью, запахом ее соломенных волос, весенней чистотой глаз, отражавших свет канделябров.

— Вы моя любовь, и еще больше, чем любовь. Вы мое спасение.

В этот момент Шимон, делавший до этого вид, что чем-то занят за камином, решительно шагнул к ним с тарелками в руках.

Теперь власть над столиком захватили услужливые руки старого кельнера. Стол ожил, заблестел, запахло копченой рыбой, соусами, лимоном, икрой. Шимон манипулировал соками так, что казалось, будто прямо из его рук с бульканьем текут желтые струи и падают в сверкающие бокалы.

— Приятного аппетита! — закончил кельнер первый акт своего действа.

— Спасибо, пан Шимон, все выглядит очень привлекательно, — похвалил Анджей, почувствовав, что не на шутку проголодался.

— Начнем, Эва, есть все-таки надо, — сказал он, сделав приглашающий, полный решимости жест.

У Эвы, которая, еще входя в ресторан, боялась, что ничего не сможет взять в рот, теперь не столько от вида уставленного яствами стола, сколько от того, что сидит рядом с человеком, от которого исходит спокойствие, вдруг тоже появился аппетит.

— Стыдно признаться, но я тоже почувствовала голод, а ведь несколько дней не могла даже глядеть на еду.

— Браво! Значит, возвращается здоровье.

— Ваша заслуга.

— Неправда, где уж нам. Это твоя молодость. Она преодолеет любые огорчения.

— Это только слова, останься я здесь одна, аппетит так и не пришел бы.

Они ели, предлагая друг другу закуски. И разговор незаметно перешел на конкретные темы. Анджей подробно расспрашивал о ее жизни, ему было интересно все, что она рассказывала о себе. Чем больше он узнавал, тем большей нежностью проникался к ней, она становилась все более близкой и менее загадочной. Ему казалось, что он уже давно знаком с нею, по крайней мере с того времени, когда происходили события, о которых она рассказывала. Накануне, в ту ночь, он многое услышал о сложных перипетиях Эвиной жизни, о школе, об отце, о Роберте, и сейчас каждая новая подробность делала ее более близкой.

— Не удивляйся, что я так подробно расспрашиваю о тебе, но ведь о близком человеке хочется знать все, — оправдывался он.

— Это правда, — подтвердила Эва, глядя ему в глаза.

В ее взгляде он прочитал и упрек, и просьбу рассказать о себе.

— Как я понимаю, ты хочешь, чтобы и я рассказал тебе немного о себе.

— Немного! Я пока ничего о тебе не знаю, и понимаю, что расспрашивать не имею права. Мы так мало знакомы, даже не верится, что все это явь. Нет у меня такого права.

— Права у нас с тобой равные, одинаковые, с той только разницей, что мне, хоть я и вдвое старше, почти нечего рассказать тебе. Что мне рассказать? О былых временах, о войне или об учреждении, где теперь работаю? О людях, действующих мне на нервы, о посредственностях, о хандре, которая последнее время все больше одолевает меня? Это лишь отравит наш разговор.