— Ну так хоть бы молчала, а то ведь терроризирует все учреждение. Если вы не подпишете докладную об ее увольнении, я сама обращусь к председателю, а еще лучше — к директору Чайне. Тот не станет долго раздумывать.

— Не торопитесь, подождем. — Он сделал глоток кофе. — А кофе у вас, пани Зося, неизменно отличный.

— Вот всегда так. Маневрируете. Я об одном, а вы о другом. Слишком вы мягкий, слишком покладистый.

Он согласился — с улыбкой и не без иронии. Она права, он слишком мягок, как дома, вот хоть бы сегодня утром. Все ожило в памяти, завертелось, впереди день, полный неизвестности. Позвонит ли «она»?

— Пани Зося! Сегодня я жду важного звонка. Если позвонят во время заседания, пожалуйста, вызовите меня оттуда. Для меня это очень важно.

— Мало ли какие звонки бывают, как я догадаюсь, что это именно тот?

— И то правда. Сегодня вообще будут обрывать телефон: ждут утверждения проектов, результатов оценки. Я, собственно, имею в виду два разговора. Если позвонит мой друг Петр, вы его знаете, пожалуйста, попросите позвонить еще раз около часу, а второй звонок, это будет женский голос… достаточно спросить, не пани ли Эва звонит. Знакомая, — начал оправдываться Анджей, — я должен помочь ей в одном деле. Очень срочное дело.

— Понятно, все понятно, — с деланным равнодушием произнесла секретарша, стараясь скрыть свое удивление.

Раньше действовал совсем другой принцип: никого не вызывать с заседаний, которые и проводились-то тремя этажами ниже. Покидая кабинет, она искоса посмотрела на Анджея, показавшегося ей сегодня уже с момента появления на службе каким-то странным.

После ее ухода Анджей стукнул себя ладонью по лбу. Какую же глупость он сотворил. Вот сейчас-то и пойдут сплетни по всему учреждению. Пани Зося тоже не святая, а если и не сболтнет, то ее «выручит» любая другая женщина, хотя бы и та, которую пани Зофья пошлет за ним вниз.

«Может, она позвонит еще до заседания, а я разволновался преждевременно», — мысленно утешал он себя, понимая, что эта девушка, которую он, несмотря на все, что произошло, так мало знает, становится для него с каждым часом все дороже и дороже.

Он отодвинул бумаги, закурил и, глядя на висевшую на стене репродукцию картины Модильяни, которого он ценил чрезвычайно высоко, попытался вырваться из потока мыслей об Эве. Но это ему не удалось, а может быть, он не так уж и много усилий прикладывал к этому. Перед глазами все время возникала Эва, вспоминалась ее ночная исповедь.

Сколько же она успела рассказать ему за те несколько часов? Ее признания лились таким быстрым и вольным потоком, наверное, потому, что адресовались человеку старше ее, на сколько же лет? Он не мог точно определить — пожалуй, на двадцать, если не больше. Да, нешуточная разница, обескураживающая! Впрочем, наблюдения, сделанные ночью, могут оказаться и ошибочными, и вот сегодня, если Эва позвонит и они встретятся, можно будет поближе познакомиться. Он пригласит ее в кафе — конечно, не во вчерашнюю харчевню, а лучше всего в ресторан, ведь сегодня она наверняка без обеда. Положение у нее тяжелое, и нужно в первую очередь подумать о том, как ей помочь. Вчера он намекал на что-то, но ничего не обещал, чтобы не отпугнуть ее сразу оскорбительным сочувствием. Любая уважающая себя женщина отвергнет подобное сострадание, ведь женскую гордость не романисты придумали, она существует сама по себе. Помощь нужно дозировать умеючи.

В дверь постучали.

— Войдите.

Пани Зофья нерешительно остановилась на пороге:

— Можно взять папку с письмами?

— Они еще не подписаны, сейчас подпишу и отдам… а почему вы сегодня такая робкая? Войдите, пожалуйста.

— Это вы сегодня какой-то задумчивый, и в кабинете тишина, слышно, как муха пролетит.

— Да-да, такое бывает, — рассеянно заметил Анджей, увлекаемый быстрым бегом мыслей. «Дьявольская интуиция у женщин, вот и эта уже почувствовала во мне какую-то перемену».

— Извините, что надоедаю вам, но сегодня заседание, и я хотела до вашего ухода взять письма. Председатель Боровец уже здесь, спрашивал о вас. Похоже, интересуется, как дела с Миланом и, кажется, с Канном.

Анджей словно проснулся. Милан, ну конечно же. Сегодня он совсем забыл о делах, как будто на свете вообще ничего не существовало, кроме… Канн? Ведь сейчас этот город становится еще заманчивее.

— С чего вы взяли, что он хочет поговорить со мной насчет Канна?

— Не знаю, хочет ли он об этом поговорить с вами. Просто интересовался, на какой месяц намечаются Милан и Канн, и попросил, чтобы я принесла ему папки. Думаю, они понадобятся ему на сегодняшнем заседании.

— Ах так? Спасибо, это очень важная новость. Вот и письма, я подписал, пожалуйста. — Он протянул ей бумаги.

Пани Зофья вышла, а у Анджея словно крылья выросли за спиной.

Теперь в кабинете уже не было слышно, как пролетают мухи. Он энергичным шагом измерял кабинет от окна до угла, где как раз и висела репродукция Модильяни, на которой была изображена нагая женщина. Эту копию он приобрел когда-то сам и повесил в своем скромном кабинете как единственную декоративную деталь Ему были близки и талант итальянского художника, и прежде всего печальная история самого Модильяни, которому так не везло в жизни: он ушел из мира сего сов-сем еще молодым, неизвестным и не оцененным по достоинству. Пожалуй, родственная душа. Его живописью плоскостной, с неповторимым оттенком киновари, его портретами итальянок с длинными шеями и вот этим, висевшим на стене, Анджей любовался всегда с неизменным восхищением.

Но сейчас ему было не до Модильяни.

«Канн недалеко от итальянской границы, — расхаживая по кабинету, рассуждал Анджей, увлеченный неожиданным замыслом. — Нужно действовать стремительно и начинать не с Боровца, а с Чайны».

Он набрал номер внутреннего телефона.

— Директор Чайна?

— Виват, здравствуйте, профессор. Узнал по голосу. Через час спускайтесь вниз на заседание.

— Да-да, однако я хотел до того забежать к вам на несколько минут.

— Ко мне всегда можно, художникам особенно. Прошу вас, если можете, побыстрее, потому что перед самым заседанием мне нужно еще накоротке поговорить с председателем.

— Мчусь.

Он побежал к лифту, так как кабинет Чайны находился на первом этаже.

Что представлял собой Чайна, знал весь институт и все члены совета, как же мог не знать его Анджей. Знал не хуже других.

Директор Чайна, мужчина лет шестидесяти, которых ему, впрочем, никто не давал, ибо он тщательно заботился о своей внешности и выглядел значительно моложе, зубы съел на руководящих должностях. Он еще до войны командовал различными учреждениями и призывал к сотрудничеству с санационным правительством, наконец примкнул к ОЗОНу[3]. После войны у него сразу же появились симпатии к левым, он объявил себя антифашистом, сторонником народной власти и опять добился своего: получил возможность кормиться на руководящих должностях. У него не было ни малейшего желания занять место какой-нибудь канцелярской крысы.

Юрист по образованию, искушенный чиновник, он умел работать и всюду оказывался на месте. Чайна не скрывал, что был лоялен ко всем властям по очереди, и прямо говорил:

— Если хочешь быть начальником учреждения, объединяющего людей для работы на общее благо, нужно всегда поддерживать хорошие отношения с властями. Руководитель учреждения не должен быть ни народным трибуном, ни революционером, поэтому перед войной я не стал ни тем ни другим, не должен быть и склочником, поэтому я таковым не являюсь. Могут сказать, что я оппортунист, пусть говорят. Я работаю. Для людей работаю.

Он один имел доступ к высшему руководству. Если случалось, что допускал ошибку кто-нибудь из членов совета или из руководителей института, а были это люди науки или искусства, не всегда умевшие оставаться дипломатами при общении с начальством, то не кто иной, как Чайна, отправлялся в самые высокие инстанции, рисковал головой, сглаживал все углы и улаживал дело.