— Я всегда хожу домой пешком, — сказала Анна, когда они очутились на улице. — Вы согласны идти?

Он воскликнул с готовностью:

   — Ещё как! Я все окрестные переулки измерил. Их тут пропасть, и все кривые. Хожу, хожу — до изнеможения, чтобы, придя домой, броситься в постель и поскорее уснуть. Но всё равно не спится...

   — Вы живете один? — Анна искоса приглядывалась к нему.

   — Один. Отец живёт рядом.

   — Мне не совсем понятно: вы такой общительный, у вас должно быть много приятелей. И вдруг — один.

Есенин прошёл несколько шагов молча, размышляя над её вопросом: действительно, почему же он один?

   — Вы правы, Анна. Приятелей у меня в достатке, а вот друга — нет. Есть один, но он далеко отсюда, в Спас-Клепиках. Гриша Панфилов, умный и честный человек, из настоящих. И ещё один есть — старший друг, Владимир Евгеньевич Воскресенский. Но этот всегда занят, то в отъездах, то по каким-то другим делам отлучается. Вы знаете его... Помогает он мне в жизни.

   — Никто вам не поможет так, как вы сами, — заметила Анна. — Вам учиться надо, Есенин. Упущенного времени не вернёшь. Смотрите, отстанете... А вы поэтом хотите быть, вам отставать рискованно.

   — А где учиться-то? — Есенин погрустнел. — От Учительского института отказался, чем и вызвал гнев отца на свою голову. Прощения не получил и едва ли получу. Хотя — я это знаю верно — он меня любит и желает мне добра.

   — Хотите, станем вместе посещать университет Шанявского[31]? — неожиданно предложила она. — Есть такое учебное заведение.

Есенин приостановился, взглянул на неё с загоревшейся надеждой.

   — А меня примут?

   — Думаю, примут. То есть даже непременно примут!

Он оживился ещё более, снял пиджак, перекинул его через плечо. Они шагали по Крымскому мосту. С реки дул свежий ветер, трепал волосы, развевал галстук. Июльское солнце, скатываясь к западу, горячо било в лицо девушки. Наблюдая за ней, Есенин всё более поддавался обаянию её простоты, свежести и юности.

   — Знаете, Анна, — заговорил он доверчиво, — я о вас иногда думал, вспоминая нашу встречу у типографии. Помните?

   — Помню, — ответила она. — Мне запомнилась ваша наволочка. Что за книги в ней были?

   — Разные. Библия, например.

Она обернулась, глаза её таили насмешку.

   — Уж не верите ли вы в Бога?

Он сделал вид, будто не уловил издёвки ни в её взгляде, ни в тоне.

   — Человек обязан во что-то или в кого-то верить. — Ответ прозвучал немного резко, но убеждённо. — Вера — это та земная твердь, на которой стоит человек. Нет веры — нет почвы под ногами...

Анна внимательно слушала то, что он доверительно говорил ей, и поражалась тому, как вдохновенно преобразился весь его облик. А может быть, это игра в слова?

   — Я есть ты, — торопливо продолжал Есенин. — То же самое хотел доказать и Христос, Анна. Я иногда думаю: люди, посмотрите на себя, не можете ли вы стать Христами? Разве я, Есенин, при напряжении воли не могу быть Христом? Разве я побоюсь умереть на кресте за благо ближнего? Простите, я вам не надоел?

   — Нет, — сказала Анна, — продолжайте, это интересно.

   — Я хочу сказать, что жизнь, в сущности, нелепа. — Есенин то останавливался, как бы невидяще глядя на девушку, то опять трогался с места, не в такт взмахивая рукой. — Жизнь коверкает нас с колыбели, и вместо истинных людей вырастают какие-то духовные уроды. Это тяжело, однако приходится мириться с этим. Не будь мучительной разобщённости «я» и «ты», не было бы нужды в Христе, как при победе добра не было бы губительных крестов, эшафотов и виселиц. Да вы взгляните, кто распинает-то? Не вы ли и я? И кого? Опять же меня и вас. Надо любить и жалеть людей. И не одних только праведников, но и преступников, и подлецов, и лжецов — вот главная заповедь для человека на земле. Ибо каждый из нас может быть любым из них. Все люди — одна вселенская душа. Вы, конечно, думаете по-другому, Анна...

   — Я считаю, что вы ошибаетесь, господин Есенин, — ответила Анна, хмурясь, и подумала с горечью: «Заблудившийся человек! Мысли путаные, неверные...» — Я слушала ваши стихи, всё там просто, правдиво и свежо, а Христа в них вроде и нет.

Есенин засмеялся, сказал примирительно:

   — Я его никому не показываю... А вы, Анна, верите в Бога?

Голова Анны была всё так же грустно опущена, девушка думала о том, что понадобится немало времени и сил, чтобы помочь ему освободиться от всей этой шелухи.

   — Я верю в человека, — сказала она. — В его нравственную силу, в его разумную и отважную деятельность на пользу людям.

Есенин просиял:

   — То же самое проповедовал и Христос: служить на пользу людям — люби ближнего, как самого себя...

   — Погодите. Вы меня не дослушали. Вы — я только что услышала — предлагаете любить подлецов, убийц, лжецов. За что? За то, что каждый из них может в любую минуту меня убить, оболгать, унизить?.. Вам угодно их любить — любите на здоровье. Я не желаю! Революция на пороге. Она стучится в двери всё громче, настоятельней. Она ворвётся в мир угнетателей и подлецов и очистит от них землю, оздоровит наше общество. Где вы окажетесь, господин Есенин, со своим Христом? Ох, боюсь, что на запятках той кареты, на которой угнетатели будут удирать от революции во мглу веков, в небытие.

Остановившись, отступив на шаг, Есенин окинул её взглядом удивлённо, с некоторым испугом, — он не ожидал встретить в этой хрупкой девушке столько прямоты, ясности мысли, страсти, даже ожесточения.

   — Вот как вы повернули, — пробормотал он. — Да, революцию Христос действительно не предусмотрел...

Скрежетали на рельсах трамваи, грохоча, катили телеги, по камням звонко цокали копыта, высекая подковами искры. Есенин и Анна перебежали мостовую.

Неподалёку от Зубовской площади Анна, задержавшись, кивнула на высокое серое здание:

   — Здесь я живу.

   — Одна?

   — О, у нас семья большая, — сказала девушка. — Я вас как-нибудь познакомлю с моими. До свидания, Есенин!

Он долго стоял на месте, следил, как она переходила мостовую — хрупкая, в белой кофточке и в длинной тёмной юбке, стянутой в талии широким ремнём. «Оглянись!» — мысленно звал он Анну. Она не оглянулась. Он не обиделся: всё равно, теперь он не одинок!

Хватило недели, чтобы Есенин стал в корректорской если не любимцем, то своим человеком; все звали его Серёжей. Он испытывал дни оздоровляющего духовного взлёта. Его ценили за непосредственность, за неиссякаемое обаяние. Он по-мальчишески озорничал, но не терял чувства меры, был неизменно услужлив, безукоризненно учтив и деликатен. Над ним иногда беззлобно подшучивали, касаясь его сочинительства: «Стихи ваши, Серёжа, так и погибнут в кромешной тьме бескультурья издателей. Но вы, Серёжа, не отчаивайтесь, грядущее потомство вас станет оплакивать, а их, мракобесов, — проклинать...»

Есенин смеялся, пожалуй, громче всех над «гениальным», но неудачливым сочинителем, как будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем. Эта подсознательно выработанная им своеобразная защита отражала остроты, насмешки и обезоруживала любителей позабавиться над самолюбием ещё не признанного поэта.

Служба в корректорской, на первый взгляд кажущаяся однообразной, на самом деле была интересной. Есенин видел, как рождалась книга — от рукописи, принесённой автором, до выхода её в свет. Он изо дня в день наблюдал и постигал подвижническую деятельность художника, не знавшего ни покоя, ни благодушия, ни личной свободы. И чем выше, одарённей был художник, тем жёстче и безжалостней была взыскательность его к самому себе.

Громкое и медленное чтение набора давало Есенину возможность как бы ощупывать каждое слово, пробовать его на вкус, даже на цвет, слышать его звучание в сочетании с другим словом. И каждая авторская поправка или вносила в действие ясность и простоту, или углубляла первоначально высказанную мысль, или удачно найденным словом придавала фразе законченность и изящество. Эти авторские находки рождали в Есенине благоговейный трепет, убеждая его в том, что без неусыпного поиска нет мастерства.