Есенин ёжится и на миг превращается, нет, не в москвича, даже не в рязанца, а в константиновского, сельского, в общем-то стеснительного паренька, у которого за душой всего несколько напечатанных стихотворений да кое-как собранная рукописная книжица, поэтически названная «Радуницей».

Блок таких начинающих, пробующих себя в поэзии провинциальных самородков видел и слышал, наверное, десятки, а может быть, и сотни. Что ему за дело до какого-то никому не известного Сергея Есенина? Может быть, надлежало запастись рекомендательным письмецом или запиской, ну хотя бы от известного Блоку профессора Сакулина? Нет, нет. Не надо никаких рекомендаций, никаких записочек. На Парнас по контрамаркам не пускают.

Его рекомендация — это его стихи. И Есенин окончательно решил, поборов свою робость и конфузливость, прямо с вокзала пойти к Блоку. Он скажет ему: «Вот я, Сергей Есенин. Родился и вырос в селе Константинове, неподалёку от Рязани. Принёс вам свои стихи. Только вам, как поэту, одному и верю. Как скажете, так и будет».

Размечтавшийся Есенин покидает вагон в числе последних пассажиров. Деревянный сундучок висит на лямках за плечами.

Вот и площадь. Посреди её на постаменте — иссера-чёрная грузная фигура в круглой полицейской шапке, верхом на мускулистом битюге. Ага! Это памятник императору Александру Третьему — отцу ныне царствующего Николая Второго.

Огибая памятник с двух сторон, со звоном и скрежетом подходят трамваи. Они переполнены, люди гроздьями висят на подножках, а позади, на «колбасе», благодушествуют бесстрашные мальчишки.

Есенин обводит глазами площадь. У вокзала восседают на облучках элегантных санок с медвежьими полстями толстые от сборчатых синих и чёрных кафтанов, перепоясанных красными кушаками, легковые извозчики. Они что-то выкрикивают.

Есенин прислушивается. Ну, это он слыхивал и в Москве:

   — Пожа, пожа... Я вас катаю!

Цокая широкими, как сковороды, копытами по оттаявшей и очищенной от снега мостовой, везут гружёные возы огромные битюги, похожие на чугунную лошадь толстого чугунного императора.

Есенин сходит по широким ступеням каменного вокзального здания и сразу попадает в людоворот. Его деревянный сундучок острыми углами задевает прохожих, и те, правда беззлобно, бранятся, обзывая «ротозеем», «лопоухим».

Есенин с трудом пробивается на широченную улицу — конца-краю ей нет. Дома по обе стороны высокие, богатые, с лепными украшениями, с балконами и окнами из богемского стекла.

   — Что это за улица? — спрашивает Есенин дворника в фартуке.

Бородач сплёвывает и роняет с гордым презрением к провинциалу:

   — Невский.

Есенин замирает. Его обтекают спешащие люди, им по-прежнему мешает его заплечный сундучок, и они на ходу ворчат:

   — Дербень-Калуга!

   — Вахлак!

Есенин останавливает чиновника с жёлтым кожаным портфелем:

   — Скажите, пожалуйста, где тут проживает Александр Александрович Блок?

Чиновник смотрит озадаченно:

   — А кто он такой, этот Блок?

Есенин начинает объяснять:

   — Поэт. Автор «Стихов о Прекрасной Даме».

Чиновник, не дослушав, молча зашагал дальше. Этот наивный вопрос Есенин задаёт ещё трём-четырём петроградцам. Они то пожимают плечами, то коротко отвечают: «Не знаю такого» — и идут своей дорогой. Вот и мост со вздыбившимися конями, которых едва удерживают атлетически сложенные юноши.

«Да, — думает Есенин. — Такого в Москве не увидишь. Петроград прекрасен. Не уступает, наверное, ни Лондону, ни Риму».

Засверкали витрины книжного магазина. Глаза Есенина разбегаются: какое книжное богатство! Книготорговцы, вот кто должен знать адрес поэта! Сергей зашёл, несмело обратился к седому приказчику в чёрных нарукавниках:

   — Вы не скажете, где живёт Блок?

   — Александр Александрович?

   — Да.

   — Как же не знать? Знаю. Он — наш постоянный клиент. Заходит, отбирает книги, а наш мальчик-посыльный доставляет ему на дом.

Доброжелательный приказчик на чистом листочке пишет адрес поэта! Наконец-то!

Солнце вышло из вязких, жемчужно-белых с пепельным отливом облаков, и вмиг всё изменяется. Улица делается праздничной, лица встречных — приветливыми, доброжелательными, добрыми.

Есенин думает, что он на всю жизнь запомнит эту знаменательную для него дату: девятое марта 1915 года. Вот он, день, когда либо родится, либо сгинет навсегда поэт Сергей Есенин. Судьба! Это она ведёт его за руку по петроградским весенним улицам.

Есенин идёт, нет, это неверное определение — «идёт», ноги сами несут его, и он не ощущает ни усталости от бессонной ночи, ни голода, хотя он ничего не ел с утра, ни тяжести заплечной ноши.

Вот и залитая золотым мартовским солнцем Офицерская улица, вот и каменный дом, где живёт Блок. Одним махом, не замечая ничего, он вбегает на пятый этаж.

Сердце у Есенина сладко и истомно замирает, дыхание останавливается. Он выжидает немного, стараясь вернуть покинувшее его было мужество, и, почувствовав спокойную уверенность в своих силах, решительно звонит. За дверью где-то вдалеке слышится не то серебряный, не то хрустальный звон.

Если бы Есенину сказали жена Анна, старший друг Воскресенский или даже мудрый профессор Сакулин, что он за одну-единственную минуту может сменить и остро испытать добрую дюжину различных состояний духа — от надежды, юношеской уверенности в себе, безоглядной удали до сомнения, тревоги, мучительного беспокойства и даже отчаяния, — он бы попросту не поверил, что такое случается.

А такое случилось с ним, Есениным, в Петрограде, на пятом этаже дома, где жил Александр Блок.

Позвонив в квартиру и отчётливо услышав сквозь дверь свирельный, мажорного тембра звонок, Есенин почувствовал себя уверенно, окрылился доброй надеждой. Но когда звонок отзвенел, надежда улетучилась вместе с его замолкнувшей трелью. Вдруг стала ощутимой тяжесть сундучка за плечами, вспомнилось, что не ел и не пил со вчерашнего обеденного часа и всю тревожную ночь не сомкнул глаз, — всё это слилось в изнуряющую усталость.

За дверью затаилась пугающая тишина, словно в доме все вымерли, и серебряный голосок звонка ничьего слуха не коснулся. Да и сам звонок теперь напомнил Есенину жалобное и беспомощное блеянье ягнёнка, отбившегося на лугу от кудрявой матери-ярки.

Вероятно, он ждал всего-то каких-нибудь несколько секунд, но ему, взрывчатому как порох, показалось, что он стоит тут, как убогий нищий под чужим окном, мучительно долго и безнадёжно.

«К Блоку, наверное, такие начинающие, самовлюблённые стихотворцы ходят табунами, — недобро подумал он. — Если всех принимать, самому поэту станет некогда писать. Да и невесёлое это дело — выслушивать и давать оценки чаще всего бездарным виршам».

Какие-то мгновения назад он был наэлектризован до последней меры: казалось, тронь и, вспыхнув, брызнут врассыпную голубые искорки.

И вот уже неотвратимо подступало пугающее его оцепенение, нагнетающее тяжёлую, обессиливающую пустоту.

Неожиданно за дверью металлически щёлкнуло — отомкнулся французский замок. Дверь чуть приоткрылась, ровно настолько, насколько допускала предохранительная цепочка. Женский грудной голос равнодушно спросил:

   — Почта?

«Это, наверное, жена Блока», — подумал Есенин.

Женщина, не открывая двери, ждала ответа.

   — Нет, не почта, — заторопился Есенин. — Откройте, пожалуйста. Я к Александру Александровичу. Прямо с поезда.

Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь и отступила вглубь комнаты. Есенин торопливо перешагнул через порог.

Перед ним стояла сероглазая, бровастая, с добрыми губами девушка в белом переднике и в наколке, напоминающей старинный кокошник.

«Горничная», — догадался Есенин и быстро осмотрелся: высокий потолок, большое окно, голубые с серебром обои, у стены маленький, вроде ломберного, столик, на вешалке чья-то зимняя одежда, трость.