— Где ставить подпись?
Лука перевернул страницу.
— Здесь...
Отвезти письмо в Петербург депутату Четвёртой государственной думы от рабочих Московской губернии Роману Вацлавовичу Малиновскому было поручено Воскресенскому. Он испросил у заместителя заведующего корректорской Коростелева разрешение на отлучку и в тот же день немедля выехал.
До Николаевского вокзала его провожал Есенин; встречи и проводы возбуждали и как бы встряхивали его.
— Завидую я вам, Владимир Евгеньевич, — сдерживая волнение, сказал Есенин. — Вы всегда заняты, всё время в движении...
— Не завидуйте, — ответил корректор. — В этих полулегальных поездках не столько удовольствия, сколько оглядок на слежку. С наслаждением пожил бы, как многие, тихо, спокойно, да вот не умею. Вы ведь тоже не из породы спокойных... Прощайте, Сергей Александрович, полагаю, что скоро вернусь, пожалуй, даже расскажу кое-что.
Петербург встретил Воскресенского хмуро, будто догадывался, с чем пожаловал сюда москвич, навалился на грудь промозглостью, сумятицей и теснотой. «Вечный студент», запахнув шинель, подняв воротник, пробрался сквозь разномастную толпу к извозчичьему ряду, выбрал пролётку поплоше — подешевле — и как бы мимоходом обронил кучеру:
— Поскачем?
— На такой лошадёшке не поскачешь, — произнёс извозчик. — Слабосильная стала... Гнать её жалко, а не гнать — ни гроша домой не привезёшь. Так вот оно и цепляется одно за другое. А на поверку — нужда. — И добавил примирительно: — Я не жалуюсь, это так, к слову.
Сперва ехали по Невскому, затем свернули на менее оживлённые улицы. Воскресенский, поёживаясь в своей жиденькой шинели, вглядывался в лица петербуржцев; серые, неприветливые, они как будто расплывались в водянистом воздухе.
— Однако вот мы и добрались в полном благополучии, — объявил извозчик с такой радостью, словно боялся, что не довезёт куда следует.
Расплатившись с извозчиком, Воскресенский с несвойственным для него волнением взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру номер 25. Малиновского он почти не знал, виделся с ним однажды в Суриковском кружке — того приводил критик Русинов. Малиновский держался скромно, даже как-то заискивающе, словно осознавал себя гостем, который был в тягость хозяевам. Но замечания его, касающиеся произведений выступавшего тогда стихотворца Холодного, были точны, чуть саркастичны. Малиновский произвёл в тот вечер сильное впечатление на Воскресенского собранностью мысли, отточенностью формулировок. Теперь корректор встречался с Малиновским второй раз, уже как с рабочим депутатом...
Дверь открыла молодая женщина — пышная, важная. Она улыбалась гостеприимно, а может, и от довольства жизнью и той ролью, какую играла в этом доме: горничная, экономка, хозяйка.
— Пройдите, пожалуйста, сюда, в кабинет, — произнесла она певуче и ласково. — Роман Вацлавович у себя...
Воскресенский стоял у порога, протирая очки, и, тоже улыбаясь, соображал: с полотна какого русского художника сошла эта медлительная белая лебедица.
Малиновский, как будто устав ждать пришедшего, вышел из кабинета в переднюю.
— А, товарищ Воскресенский! — удивлённо сказал он. — Проходите, пожалуйста. — Он был без пиджака, жилет в полумгле резко оттенял рукава рубахи, жёсткий воротник подпирал подбородок, блеснула камнем заколка на галстуке. Пожимая гостю руку, Малиновский спросил: — С какой надобностью пожаловали? Зря ведь не поедете...
— Сейчас, Роман Вацлавович, отдышусь малость, отогреюсь, тогда обо всём доложу.
— Аннушка, подайте, пожалуйста, нам чаю в кабинет, — попросил Малиновский прислугу и ввёл Воскресенского в просторную, хорошо обставленную комнату, усадил его в глубокое кожаное кресло, сам сел напротив.
Большой письменный стол был завален газетами, письмами, гранками, журналами. Малиновский привычными движениями собрал всё это в стопку и отодвинул на край стола.
Воскресенский молча рассматривал депутата — высокого стройного человека с интеллигентным энергичным лицом, — он нравился корректору. Но Воскресенский не мог отделаться от ощущения, что прибыл сюда не вовремя и явно помешал. Хозяин заметно нервничал, левая щека его немного дёргалась, и он изредка прижимал к ней ладонь.
— Какое настроение в Москве, Владимир Евгеньевич? — спросил депутат. — Чувствуется ли приближение коренных перемен, которые должны свершиться?
— Не то что чувствуется, Роман Вацлавович. Они носятся в воздухе, зовут, как звук набатного колокола! На каждом промышленном предприятии чуть что не так — объявляется забастовка, выдвигаются требования самого революционного содержания. Я привёз вам письмо от замоскворецких рабочих. — Воскресенский вынул из внутреннего кармана куртки сложенные листы, развернул их и положил перед Малиновским. — Вы можете использовать его в борьбе с меньшевиками, с ликвидаторами, с их предательской газетой «Луч». Одновременно мне поручили передать это письмо в редакцию «Правды».
Малиновский быстро пробежал глазами строчки, всё чаще и крепче прижимая дергающуюся щёку ладонью и изредка кивая — то ли одобряя, то ли мысленно редактируя, то ли восхищаясь смелостью замоскворецких рабочих.
— Это блестяще! — воскликнул Малиновский и, упруго оттолкнувшись от подлокотников, встал, прошёлся по кабинету. — С такими рабочими можно совершать великие дела! — Глаза его зажглись вдохновением. — Для нас, большевиков, этот документ явится ценнейшим оружием в борьбе с врагами! В «Правду» я передам письмо сам. — Он выдвинул ящик стола, положил в него листки и запер. — Вы долго пробудете здесь, товарищ Воскресенский?
— Дней пять-шесть, — ответил корректор. — Хочу погулять по столице, в музеях побывать...
Белая лебедица неслышно вошла в кабинет с подносом в руках, и сразу стало как будто светлее и теплей, повеяло домашним уютом. Она поставила на круглый столик завтрак.
— Кушайте на здоровье! — Взглянула на Воскресенского серыми, дремотными глазами и поплыла из кабинета.
— Спасибо, Аннушка, — сказал Малиновский, садясь к столу. — Прошу вас, Владимир Евгеньевич, погреемся чайком. — Он улыбался, но глаза при этом оставались жёсткими и цепкими.
— Роман Вацлавович, — обратился Воскресенский к депутату, испытывая неловкость под его пристальным взглядом. — Нельзя ли мне побывать на одном из заседаний Думы? Никогда не был и имею об этом самое смутное представление...
— Хорошо. Я вам это устрою, — ответил Малиновский с небрежной уверенностью, точно он был председателем Думы. — Скажите, Владимир Евгеньевич, среди подписавших письмо есть и фамилия «Есенин». Не тот ли это юноша, светловолосый такой, порывистый, которого мы видели в Суриковском кружке?
— Тот самый, — ответил корректор. — Я вижу в нём большого русского поэта. Надежду, так сказать...
Красиво очерченный рот Малиновского чуть покривился от саркастической усмешки.
— И он в политику подался? Как же отражается она в его творчестве? Это ведь рискованное для поэта занятие — политика.
— Есенин любит риск, — сказал Воскресенский. Неробкий по своей натуре, он как-то терялся в общении с депутатом; взгляд Малиновского, неулыбчивый, как бы пронизывающий насквозь, сковывал. — Я бы хотел повидаться с товарищем Петровским Григорием Ивановичем...
Малиновский как будто вздрогнул, щека его дёрнулась резче. Он взял колокольчик и позвонил. Тотчас в двери показалась Аннушка.
— Дайте нам, пожалуйста, коньяку.
Она ушла, а Малиновский как бы с сожалением признался:
— Не ладим мы с Григорием Ивановичем. Политическую линию держим крепко, разногласий в основном нет, а спорим всё больше по мелочам, по вопросам непринципиальным. — Он налил в рюмки принесённый коньяк. — За борьбу с самодержавием, Владимир Евгеньевич!..
— За нашу победу в этой борьбе, — отозвался Воскресенский. От выпитого коньяка потеплело в груди, стало свободней, даже, пожалуй, веселей. — Вам, Роман Вацлавович, ссориться никак нельзя, вас так мало, горсточка, а врагов тьма. Кстати, сумею ли я увидеть сегодня Петровского?
