Пока Городецкий читал отобранные Блоком рукописи, Есенин бегло, но цепко оглядел кабинет. Его поразили рисунки и портреты на стенах. Они были выполнены в разной манере, но их объединяло некое родство в размашистости, в броской яркости красок, в причудливости и резкости линий — ничего подобного Есенин не видел в Третьяковской галерее. Он понял, что это так называемая живопись-модерн.

Ещё более удивило Есенина обилие кустарных изделий в русском народном стиле — ковши, резные петушки, игрушечные кони, жар-птицы, берестяные туески, даже малюсенькие лыковые лапоточки. На искусно вырезанной и ярко расписанной табуретке лежали гармоника и старинные гусли, а над ними висела на стене древнего письма в серебряном окладе икона Николая Угодника. На письменном столе лежало рукописное, изукрашенное лазоревыми и пунцовыми красками «Слово о полку Игореве».

Есенину стало ясно, что Городецкий увлекается всем, что связано с древней Русью.

   — Скажите, Есенин, — вкрадчиво спросил Городецкий, — не презентовал ли вам Александр Александрович одну из своих книг?

   — Да, он подарил мне свою книгу. Это, поверьте, для меня драгоценнейший подарок. Я бы показал вам, но книга осталась в моём сундучке на квартире Мурашёва. Я у него временно остановился.

   — Вот вы назвали данную вам книгу Блока подарком, — подчёркнуто значительно разъяснил Сергей Митрофанович, сощурив глаза. — А это не подарок, а диплом, аттестат на звание поэта. Блок не разбрасывается книгами с дарственными надписями. Он дарит книги только близким друзьям или людям, родственным ему по таланту.

   — Мне ещё в Москве об этом говорили знающие люди.

   — Я вам подарю свою книгу, — потеплев, пообещал Городецкий. — И дарственную надпись сделаю от всего сердца. Но — попозже. А сейчас за дело. Что вы привезли в Питер?

   — У меня в основном скомпонована первая книжка стихов. Я назвал её «Радуница».

   — Очень хорошо. Стихи эти были в печати?

   — Только два-три.

   — Так. Давайте рукопись.

Есенин встал с креслица и положил на стол перед Городецким свёрток.

   — А нет ли у вас чего-нибудь фольклорного, записей народного творчества — песен, частушек?

   — Есть и такое. Я назвал большую тетрадь этих записей «Рязанские побаски, канавушки и страдания».

   — Вот молодец! Недаром вас Блок так приветил.

   — Но, к сожалению, эта тетрадь осталась в родном моём селе Константинове.

   — Ничего. Время терпит. Видите ли, Есенин, вас, кажется, Сергеем Александровичем зовут?

   — Зовите Сергеем.

   — Так вот, Сергей свет Александрович, вашу «Радуницу» и ваши записи рязанских страданий я, с вашего разрешения, забираю у вас для издательства «Краса», с которым я крепко связан. Давайте договоримся, что вы об этих пока рукописных книжках никому ни гугу. Издательское дело — это как-никак коммерция. И ничего дурного в этом нет. Помните слова Пушкина: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Будем считать, что «Краса», не покупая вашего вдохновения, закупила у вас рукописи. По рукам?

   — По рукам! — вспыхнув от радости, живо отозвался Есенин.

   — В апреле уже поздно, а в мае, Бог даст, мы дадим в «Красе» анонс о ближайшем выходе ваших двух книжек. Не тревожьтесь, рядом с вашим именем будет и имя вашего покорного слуги Сергея Городецкого. Два тёзки на одной странице.

   — Я буду молчать.

   — Вот ещё что. Печатать стихи сразу в книжке — нерасчётливо. Все их надо пропустить через периодику.

   — Михаил Павлович Мурашёв дал мне несколько рекомендаций в редакции журналов. Он просил вас посмотреть.

Есенин вынул из кармана мурашёвские записки и положил на стол. Городецкий деловито прочёл их и одобрил:

   — Миша — ловкач и тонкий психолог. Ювелирная работа. Берите и смело стучитесь. Я уже кое с кем говорил о вас. От себя прибавлю две рекомендации.

Сергей Митрофанович взъерошил рукой волосы и стал быстро писать на аккуратно нарезанных листочках.

Исписав один листочек, протянул его Есенину:

   — Это очень влиятельному журналисту Либровичу.

Есенин с волнением прочёл:

«Дорогой Сигизмунд Феликсович! Направляю к Вам Сергея Есенина — наш новый юный талант. Надеюсь, Вы примете его стихи и оплатите по рукописи и прилично. Ему нужна поддержка. Скоро пришлю Вам новую «игру». Ваш С. Городецкий. 11 марта 1915 года».

Пока Есенин читал, Городецкий успел набросать и протянул вторую записку:

   — А это издателю очень симпатичного «Ежемесячного журнала» добрейшему Миролюбову.

Есенин прочёл:

«II. III. 1915. Дорогой Виктор Сергеевич! Приласкайте молодой талант — Сергея Александровича Есенина. В кармане у него — рубль, а в душе богатство».

Городецкий по-свойски подмигнул Есенину:

   — На сегодня рекомендаций хватит. Вряд ли успеете всех редакторов обойти. Надеюсь, копии всех стихов у вас есть?

   — Есть.

   — Ну тогда, как охотников напутствуют: ни пуха ни пера!

Мурашёв как в воду глядел: все его предсказания начали сбываться. Есенин буквально разрывался на части: устраивал стихи в печать, читал стихи редакторам, каждую свободную минуту посвящал сочинению новых, потому что впервые в его жизни спрос на его стихи превышал предложение.

Последним будничным разумным поступком его была покупка небольшой памятной книжечки с тонким карандашиком при ней — для записи сданных в редакции и тут же, с ходу принятых стихов. А потом всё слилось у него в какой-то кружащий голову, сказочный, колдовской туман, в котором выплывали отдельные короткие, как на экранах иллюзиона, кадры, эпизоды, меняющиеся, мимолётные, как в окне мчащегося поезда, картины. Он входил в богато обставленные кабинеты, где за дубовыми столами сидели солидные, то седые, то лысые, то элегантно подстриженные, редакторы журналов и газет, они смотрели на него сначала недоумённо или выжидательно, потом, прочтя рекомендательные записки, вдруг расплывались в улыбках, усаживали, расспрашивали, читали предложенные им стихи и тут же объявляли, что стихи хорошие, они будут напечатаны тогда-то и даже извинялись, что журналы, к сожалению, не выходят ежедневно и придётся ему немного подождать, а некоторые тут же писали распоряжения в бухгалтерию о выдаче аванса. Его приглашали выступать со стихами на собраниях литературных кружков при журналах, и он приходил и читал, и ему восторженно аплодировали.

О появлении нового таланта поползла по столице стоустая молва, и вчера ещё не ведомый никому Есенин стал получать приглашения в литературные салоны, и там, стоя на паркетных полах или на коврах, при сиянии хрустальных люстр, он читал свои стихи, и какие-то дамы в мехах и шелках лорнировали его и томными голосами роняли слова похвалы и одобрения:

   — Мило, очень мило!

   — Какая первобытная свежесть!

Как в тумане, он смутно запомнил себя в салоне Мережковского и Гиппиус, где он читал с триумфом, хотя не верил, что этим дамам и господам, чопорным и изысканным, могут нравиться его стихи о сенокосах и коровах, о месяце, похожем на ягнёнка, о берёзовой Руси.

Из тумана выплывали бритые и бородатые лица новых знакомых, имена и фамилии которых он плохо запоминал или вовсе не помнил. И кто-то из этих завсегдатаев ресторанов и салонов одевал и обувал его, вчерашнего сельского парня, в голубые шёлковые рубашки с кручёными поясками, в оперные поддёвки, в лакированные сапожки, а Есенин вроде бы безвольно поддавался этому, но наблюдал себя как бы со стороны, издали и не без хитринки думал: «Вам нравится этот маскарад? Чёрт с вами, забавляйтесь... Но вы сами того не понимаете, что содействуете популяризации моих стихов, написанных не для вас, а для миллионов простых россиян».

Он, конечно, не смел и помыслить, что за его выступлениями в столичных литературных салонах издали следит всепонимающий, мудрый Горький, и через несколько лет он напишет о нём, Есенине этого периода, два своих мнения — искренних и проницательных. «Пришёл из деревни, — напишет Горький, — отличный поэт Сергей Есенин, быстро заставил полюбить его милые стихи».