Анна слушала вполуха, рассеянно. Её слух и внимание были обращены к тому неведомому, но бесконечно милому существу, которое шевелилось у неё под сердцем, толкалось, просилось из мрака на белый свет.

Борясь со сном, Анна тихо спросила:

   — Как ты думаешь, у нас будет мальчик или девочка?

   — Конечно, мальчик.

   — А как мы его назовём?

   — Юрием. Очень звучное имя: Юрий Сергеевич.

   — А если девочка?

   — Родится мальчик.

   — Ну а если всё-таки девочка?

   — Женских хороших имён сколько угодно: Анна, Татьяна, Марфа.

Анна благодарно взглянула на Сергея: из трёх женских имён, названных мужем, одно было её имя, другое — имя его матери, третье — имя её матери. Сколько в нём деликатности, сердечности, тепла, внимательности!

Утром пришла с переполненной чем-то большой камышовой кошёлкой Марфа Ильинична, не раздеваясь, отвела Сергея к кухонному столу, не попросила, а велела ему, хотя тон веления был мягким, вкрадчивым:

   — Идите за извозчиком. Выберите лошадь пошустрее. По моим наблюдениям, у Аннушки вот-вот. Надо успеть.

Сергей молча оделся и вышел.

Утро было такое же, как вчерашнее: мороз, иней, винно-красная заря, белая, словно сахарная, Москва. Извозчика искать не пришлось — он кого-то подкатил к подъезду двухэтажного дома, высадил и, поправляя шапку, оглядывал улицу, выискивая наудачу, кого бы соблазнить санками с волчьей полстью.

Есенин, назвав адрес больницы, срядился не торгуясь. Извозчик ударил рука об руку, замерзшие голицы его издали звонкий хлопок.

   — Но, рысак! — натянул лихач ремённые вожжи. — Такие, как ты, без клиента не задерживаются.

Хоть и не рысак, но справная, гнедая лошадёнка резво взяла с места. Комья мёрзлого снега дробно застукали в передок саней. Извозчик лихо подкатил к крыльцу.

Марфа Ильинична быстрёхонько собрала дочь. Закутанная Анна напоминала большую куклу, и только живые карие глаза её сухо блестели из-под зимней шали.

Есенин под руку вывел жену и усадил в сани, помог сесть Марфе Ильиничне и сам угнездился сбоку.

Всю дорогу не было произнесено ни слова. В родильном отделении Анну встретила рослая, плечистая, краснощёкая акушерка. Марфа Ильинична о чём-то пошепталась с ней.

Мать Анны обрядили в белый халат, и она вместе с дочерью и акушеркой проплыла, как лебедь, во внутренние палаты, куда Есенина не пустили.

Нянечка усадила Сергея Александровича в приёмной у широкого окна, разрисованного морозом в серебряно-белые астры, хризантемы и эдельвейсы. Серый пушистый сибирский кот, выгнув спину, мягко ступая, подошёл к Есенину, доверчиво потёрся у ноги и снова неторопливо ушёл к топившейся голландской печке, возле которой грудились берёзовые поленья.

Минут через сорок, а может, и через час, в приёмную вернулась Марфа Ильинична, сбросила с себя халат и с беспокойством спросила:

   — Вы, надеюсь, не отпустили извозчика?

   — Нет-нет. Ждёт. Я его при найме предупредил, что такая оказия.

   — Ну, с Аннушкой мы, слава Богу, не опоздали. Я ещё раз переговорила и с акушеркой и с доктором. Мы можем уехать и до вечера не наведываться; обеспечено полное внимание и уход. А вот вечером, часам к восьми...

   — Понимаю, — покорно кивнул головой Есенин и предложил: — Я вас провожу домой, Марфа Ильинична.

   — Боже сохрани! — оборвала она его на полуслове. — Едем к вам. Я вас в такое время без опеки не оставлю.

Есенин молча согласился.

Снова — иней на деревьях, на проводах, на заборах, снова ухабы, в которых сани ныряли, как лодка в речных волнах.

Через полчаса Есенин сидел дома за столом, разбирал свои черновики, а Марфа Ильинична, обрядившись в Аннушкин фартук, хлопотала с завтраком. Она решила удивить зятя искусством стряпухи и доставала из своей камышовой кошёлки заготовленные загодя сырые, пахнущие чесноком говяжьи котлеты, макароны, стеклянные банки с квашеной капустой, мочёной брусникой и крохотными солёными огурчиками...

Накормив Есенина вкусным и сытным завтраком, Марфа Ильинична сказала:

   — Вы подомовничайте, Сергей Александрович, а я в аптеку схожу. Одна нога здесь, другая там. Позвоню по телефону в больницу. Узнаю, как там наша Аннушка. Заодно адресок ваш им уточню, чтобы в случае чего — нарочного послали. Санитара.

Марфа Ильинична проворно оделась, но у двери задержалась:

   — Сознаюсь вам, хотела остаться у вас ночевать. Да боюсь. Роман Григорьевич тревожиться станет. Он у меня мнительный. Но если я с нарочным договорюсь, то, пожалуй, ночевать пойду домой. Но вы мне дайте обещание, что никуда не отлучитесь. Ведь санитар может объявиться в любой час. Да что там час, в любую минуту.

   — Я никуда и не собирался уходить, — успокоил её Есенин. — Обещание? Извольте! Обещаю из квартиры не уходить ни на шаг. Кстати, я и спать-то не собираюсь. Дело у меня срочное. Писать буду.

Марфа Ильинична посмотрела испытующе, но тут же махнула рукой:

   — Глаза у вас хорошие, Сергей Александрович. И не хочешь, да веришь вам.

Она ушла, но через полчаса вернулась и, не раздеваясь, сказала:

   — У Аннушки пока всё в норме. Акушерка полагает, что всё произойдёт ночью. Ждите, Сергей Александрович, из больницы нарочного. Обед и ужин — готовы, только подогреть... Ну, я пошла домой. Дай вам Бог удачи во всем.

Едва дверь за матерью Анны захлопнулась, Есенин облегчённо вздохнул. Одному всё-таки лучше! Он почему-то был уверен, что роды у Анны пройдут благополучно. Да и о нарочном всё как будто обговорено. Можно, пожалуй, и за перо! Он сел к столу, развернул голубую папку, вынул черновики только что начатой повести «Яр» и задумался. Ему вспомнилась дача Кошкарова-Заревого, где он впервые встретился с интересным человеком, прозаиком Михаилом Михайловичем Пришвиным.

За полчаса до прибытия приглашённого на обед Пришвина Кошкаров-Заревой коротко рассказал о нём:

   — Пришвин — человек незаурядной судьбы. Ему теперь около сорока, а уже многие книги его переведены на европейские языки. Горький его весьма высоко ставит. Кто-то из московских поэтов о Пришвине скаламбурил:

Он действительно с Орловщины, сын елецкого разорившегося купца. Из елецкой гимназии его, как говорится, вышибли за свободомыслие. Доучивался в Тюмени, потом в Риге, где за участие в марксистском кружке был арестован.

Пришлось эмигрировать в Лейпциг. Там в университете он получил диплом агронома. Вернулся в Россию, служил в земстве. Напечатал несколько агрономических книжек. Потянуло путешествовать. Объехал, точнее сказать, обошёл весь русский Север, заглянул и в лесную Норвегию.

Тут Сергей Николаевич скептически спросил Есенина:

   — Читали вы Пришвина?

   — Да, читал. Но мало. Всего две его книги. «В краю непуганых птиц» и «Чёрный араб». Завлекательные книги, особенно первая.

Вскоре пришёл Пришвин. Он показался Есенину старше своих сорока лет, вероятно из-за бороды, очень густой и спутанной, по-деревенски давно не стриженной, и круглых окуляров, за которыми лучились добрые и умные глаза. Что-то было в Пришвине от русского лешего и от древнегреческого пана: жизнелюбие, доброта, мудрость.

Сергей Николаевич представил Есенина, назвал его молодым многообещающим поэтом. Пришвин внимательно посмотрел на него, но не высказал, в отличие от многих, нетерпеливого желания тотчас же послушать стихи. Более того, он тут же, в первые минуты знакомства, посоветовал Есенину попробовать силы в прозе.

   — Стихи — стихами, это — святое дело, — дружелюбно, доверительно, как своему ровеснику, сказал Пришвин, — но вы и о прозе не забывайте. Не зря умные люди давно уже приметили, что первейшая проза как раз и создаётся поэтами. «Героя нашего времени» поэт Лермонтов сотворил. Поэт Некрасов прозой не брезговал. А в наше время? Максим Горький со стихов начинал, а в какого великолепного прозаика вымахал! Поэт Брюсов выступил с превосходной прозой — романом «Огненный ангел ». Бунинскую прозу я ставлю выше бунинских стихов, хотя и стихи его отменны.