Слушая эти были и небыли, Сергей вспоминает, что ещё на масленице, задолго до выездов в ночное, хитрый дед Фёдор подсунул ему книгу Тургенева и ткнул чёрным негнущимся пальцем в заглавие рассказа «Бежин луг».

Серёжка, конечно, прочёл этот рассказ, как, впрочем, и всю книгу. Ребята из «Бежина луга» показались чем-то похожими на константиновских. Только наши удалее, храбрее.

   — На водопой! — командует Серёжка.

Мальчишки ловят лошадей и едут верхом к Оке. Серебряно-голубой месяц при тишайшей погоде стоймя стоит в тёмной, кажущейся неподвижной реке, и такой он, отражённый в воде месяц, удивительный, что у Серёжки закрадывается опасение, как бы кони вместе с окской водой не выпили и месяц. Но месяц, вероятно, заколдован. Вместе с кругами по воде он отплывает от мокрых бархатных лошадиных губ, и в Серёжино мальчишечье сердце входит благодарная радость за спасение красоты.

Воспоминания волновали Есенина, и он, глядя в вагонное окно, не замечал своих спутников, соседей по вагону.

...Сенокосная пора. Цветут на лугах ромашки, колокольчики, медуницы, иван-чай. Кукуют в рощах кукушки. Кричат на берёзах, где чернеют гнезда, ералашные грачи. Полдень, косцы, кто в шалашике, кто под телегой, отдыхают. Но крикливые грачи не дают и полчасика вздремнуть.

   — Серёга! — зовёт чернобородый косец восьмилетнего Есенина, идущего с кувшином молока на сенокос к деду. — Иди-ка сюда!

Сергей подходит к зелёному шалашу, и два бородача его соблазняют:

   — Ты лазить по деревьям мастак. Не уступишь в этом деле обезьяне. Давай-ка разори гнезда у этих чернопёрых крикунов. Спать не дают, окаянные! Ты вали разоряй, а мы скинутые гнезда считать станем... За каждое сброшенное гнездо получишь по гривеннику.

Сергею лестно, что его считают лучшим в селе лазальщиком по деревьям. Да и гривенники под ногами не валяются. Он идёт к грачиным деревьям, ставит под высокую, увешанную гнёздами берёзу глиняный кувшин с топлёным молоком и карабкается по её тёплому, одетому берестой стволу — всё выше, выше. Вот и ветви. Сергей хватается за сук, подтягивается, как на турнике.

Но — ах ты беда! — сук трещит, обламывается, и мальчишка камнем летит вниз, в кусты, под которыми стоит кувшин. Кусты спружинивают и спасают Сергея от тяжёлых ушибов, может быть, от увечья. Оцарапаны до крови нос, левая щека, живот. Дедов кувшин обращён в черепки, и пролитое молоко впитывается в землю. Сергей поднимается, ощупывает царапины и видит вдали деда Фёдора в синей рубахе и холщовых штанах, идущего от шалаша Сергеевых соблазнителей, — значит, дед знает всё. Сергей убеждён, что старик встревожен, сейчас подойдёт, пожалеет, скажет, что к царапинам надо приложить листья подорожника. Куда там!

Дед подходит хмурый, взъерошенный, глаза сужены, никакой в них жалости.

   — Грохнулся? Нос расквасил? — жёстким тоном осведомляется дед. И заключает ещё жёстче: — Так тебе, сребролюбцу, и надо. На гривенники польстился? Полез птичье жильё разорять? Поделом вору и мука.

Сергей смотрит на деда непонимающе, оскорблённо, но глаза деда уже потеплели, и он терпеливо объясняет:

   — Я тебя живодёрству не учил. Всё живое — муравья, грача, зайчишку — любить надо. Они на земле — меньшие наши братья. Сам ты мне вслух читал: «Всякое дыхание да славит Господа».

Слушая деда, внук вдруг вспоминает, как старик водил его на пасеку и рассказывал о трудовой жизни и повадках пчёл, в лесу возле муравейника обращал его внимание на неугомонное движение работяг муравьёв, недавно заставил отпустить на волю двух пойманных Сергеем на болоте диких неоперившихся утят, учил заботливо ухаживать за лошадью.

...Серый, гривастый, уши торчком, поджарый конь стоит, обмахиваясь хвостом от слепней. Вокруг — сколько хватало глаз — луговое, дышащее ароматом приволье, и только где-то на горизонте смутно синеет кромка Мещёрских лесов.

Сергея привели на луг три неженатых сына деда Фёдора — значит, его, Сергеевы, дядья. Один из них держит коня за недоуздок, другой поигрывает тонкой ремённой плетью, третий, чему-то радуясь, похохатывает в кулак.

Четырёхлетний Сергей смотрит на дядьёв с любопытством, но без всякого страха или опаски.

Вдруг тот, кто похохатывал, хватает Серёжку под мышки, ловко сажает его на неосёдланного серого коня и молча сует мальчишечьи ручонки в густую конскую гриву.

Два других дядьки быстро и понимающе переглядываются и одновременно один с силой ударяет плетью по конскому крупу, а другой, отдёргивая руку, бросает недоуздок. Мальчишка инстинктивно изо всех сил вцепляется в конскую гриву в тот самый миг, как серый взвивается на дыбки, берёт с места в карьер и скачет по полю, стеля по ветру хвост.

Сердчишко у четырёхлетнего всадника замирает, он закрывает глаза, каким-то чудом держась на коне.

Скачка продолжается не так долго, но парнишке она кажется нескончаемой. Усидеть-то он на скачущем коне усидел, но один из дядьёв снимает его с коня полуживым от испуга, потрясения. И как продолжение этой картины в памяти встаёт другая, где действующие лица те же.

...Знойный июльский день. Солнце одело Оку в золотые чешуйки, и река кажется недвижимой. Скрипят уключины, поднимаются в воздух и опускаются в воду вёсла, и некрашеная, надёжно просмолённая лодка стремительно летит от заросшего тальником берега на стрежень, на середину Оки. В лодке пятилетний, только ещё постигающий азы голубоглазый, белоголовый Серёжа, и ему известно, что в лодку вместе с тремя озорными своими дядьями он попал без ведома деда.

Один дядя гребёт вёслами, другой правит лопатой-рулём, а третий с плутоватой улыбкой зачем-то раздевает Серёжу. Ситцевую розовую рубашонку он снимает быстро и ловко, а вот со штанишками приходится возиться, может быть, потому, что Серёжа не помогает, а, предчувствуя недоброе, мешает дяде.

Наконец и штанишки сняты.

Разувать мальчугана не приходится — он босой.

Лодка — на середине Оки.

   — Суши вёсла! — командует старший из дядьёв.

Вёсла поднимаются, с них стекает вода, падают в реку капли, блестящие как алмазы. Рулевой тоже вынимает из воды и кладёт на корму весло-лопату.

Серёжа смотрит, как раздевший его дядя аккуратно складывает рубашку и штаны. Мальчик силится угадать, что будет дальше. Угадать он не успевает. Один из дядьёв молча, быстрым движением приподнимает голого Серёжу над лодкой и бросает в глубокую в этом месте Оку.

Мальчик не успевает даже охнуть, как, разметав брызги, на мгновение погружается в тёплую воду и тут же выныривает с выражением ужаса в глазах.

Дядья хохочут, и Серёжа, обиженный, оскорблённый, не может понять, что же смешного в том, что он барахтается, как щенок, тёплая вода лезет ему в рот, в ноздри, в уши, ему нечем дышать, ему страшно — ведь он, не умеющий плавать, сейчас, вот сию минуту утонет. От отчаяния он начинает барахтаться сильнее, дёргает ногами беспорядочно, как попало, хлопает по упругой воде руками, дивясь, что он держится на воде, а не тонет или, как говорят сельчане, не «идёт по-топорному на дно».

На секунду в нём вспыхивает надежда, что один из дядьёв — а они все трое хорошие пловцы, — даже не сбрасывая одежды, кинется в воду и спасёт его от неминучей гибели. Но дядья смеются, а один из них даже с издёвкой кричит:

   — И за борт его бросает в набежавшую волну...

«Тону», — мелькает последняя мысль у наглотавшегося воды, теряющего надежду мальчика, но тут чьи-то сильные, грубые руки легко, как бы играючи, подхватывают и водворяют его в лодку. Он таращит испуганные глаза, из носа, изо рта течёт вода, он дрожит мелкой дрожью, хотя июльский полдень зноен, и одновременно всё его существо охватывает счастливое блаженство от сознания, что он не утонул, а жив, и, судя по всему, дядья не собирались его топить.

Как бы подтверждая это, старший из дядьёв объясняет:

   — Только таким манером и научишься плавать. А если начнёшь плескаться у берега, где курице по колено, так всю жизнь и будешь ходячим утопленником.

А другой дядя грозится: