Как-то в сарайчик прибежал Ванюша, мальчишка лет восьми, белобрысый, с задорным хохолком на макушке и выпалил, запыхавшись:

   — Серёжа, тебя какая-то женщина спрашивает. Вон она сюда идёт!

Есенин, торопясь, надел косоворотку, перетянул её в талии витым пояском с кистями на концах.

В двери, загородив её, держась руками за косяки, напоминая распятие, стояла Лола. Она, чуть откинув голову, вглядывалась в сумрак мастерской, различила белую рубашку Есенина, шагнула к нему:

   — Здравствуйте!

Есенин подал Лоле стул. Она села, сложила зонтик, сняла широкополую шляпу из рисовой соломки, встряхнув головой, осыпала плечи своими чёрными волосами.

   — Спасибо. — И тут же спросила несколько задорно, тая издёвку: — Такая обстановка содействует творчеству?

Есенин не принял её иронии, ему уже задавали подобные вопросы там, на Оке, когда он жил в амбаре. Сейчас этот вопрос показался ему по-обывательски праздным, а слово «творчество» прозвучало с плохо скрытой насмешкой, как будто стихи — дело несерьёзное, к тому же и проходящее, вроде болезни — выздоровеет человек, и всё останется позади. Забудется, как юношеская забава. Мало ли таких, в молодости писавших «складно», а позже, вызрев, смеющихся над своими заблуждениями: «Ия когда-то баловался стишками».

   — Каждый занимается тем, на что он способен, другому я, к сожалению, ничему не научен.

Лола уловила в его ответе обиду и попыталась сгладить её.

   — Что же мы тут сидим, впотьмах? — спохватилась она. — Идёмте на воздух! Пиджак не надевайте, погода дивная.

Есенин нехотя стал собираться, без надобности передвинул стул, разгладил складки скатерти на столе. «Опять, — думалось ему, — придётся играть роль весёлого парня, развлекать, острить, смешить, читать стихи, а ведь всё это не нужно и некстати». Но и одиночество его всё более удручало. «Завтра пошлю Анне ещё раз телеграмму, пускай немедленно выезжает!» — решил он и шагнул к двери, пропуская перед собой Лолу.

Вечер был тихий, горные хребты с серебром на гребнях словно бы прижимались теснее к ночи и медленно затягивались сиреневым дымом, щели и пропасти наливались туманом, он клубился и, казалось, клокотал. Встала луна, ударила по воде светом, будто мечом рассекло от края и до края.

   — У нас дома гульба по случаю моего возвращения под отчий кров, — без рисовки, но с насмешкой говорила Лола, — а я посидела немного, тошно стало от скуки, не переношу выкриков, бестолковых споров, пьяных поцелуев; потихоньку выбралась из-за стола и улизнула сюда.

Она шла впереди. Есенин глядел на её затылок — чёрные волосы полированно блестели в лунном сиянии, — на худенькие плечи и улыбался: забавная, видать, девушка, явилась к незнакомому человеку так, будто знает его давным-давно, не побоялась ни пересудов, ни сплетен; ну а эта простота в обращении — безусловно московская.

   — Как же вы так? К вам пришли гости, а вы исчезли?

   — Ну и пусть! — Она обернулась, удлинённые глаза сверкнули дикостью. — Знаете, я все эти дни думала о вас. Самой противно! В Москве считалась недотрогой, молодые люди на цыпочках обходили меня стороной, а тут — смешно сказать! — сама с собой никак не слажу. Тянуло прийти к вам на другой же день, да опасалась, что подумаете обо мне не так, как есть на самом деле. Чем вы меня купили?..

   — Я не купец, Лола.

   — Я не в буквальном смысле... А я вас купила? — Она спросила это лукаво, приглушая этим своё волнение, крутила сложенный зонтик. Ждала.

Есенин развеселился, вдруг коснулся лбом её виска:

   — Я же не продаюсь, милая. И чем вы можете меня купить, интересно? Нет такого богатства...

   — Хотя бы откровенностью, похожей на признание. — Она словно ослепла от обиды, отвернулась и стала смотреть на море, не видя его.

Он понял, что сказал не то, прозвучала фальшивая, несвойственная ему нота бестактности и небрежности. Взяв её под руку, раскаялся:

   — Не обижайтесь, я неуклюже пошутил. Но за признание спасибо, а я в нём нуждаюсь чрезвычайно.

Они поужинали в какой-то харчевне. Лола выпила вина, и сразу в глазах спрессовалась темень, зубы, белые и ровные, поблескивали, она возбуждённо смеялась и щебетала без умолку, легко, сама не замечая, касалась пальцами его руки, сквозь белую кружевную кофточку проглядывали смуглые плечи. Потом они брели по набережной, прислушиваясь к печальным ропотам моря, вдыхали свежесть, летящую над морской равниной, бесконечной, как вечность. Есенин читал ей стихи, вкрадчиво, завораживающе, точно по секрету, склоняясь к её уху. Иногда она останавливалась и ознобно вздрагивала: его шёпот казался ей колдовским. А он, сознавая, что теряет над собой власть и поступает нехорошо, привязывал к себе эту милую девушку. Он успел увериться, что жажду славы ему не утолить никакими увлечениями, не заменить ни одной женщиной, какой бы она ни была. И в то же время без женщин он был бы нищим; ему необходимо было тепло, внимание, женская ласка, и он брал всё это жадно, ненасытно, часто не догадываясь, что совершает что-то недоброе, эгоистическое, непорядочное.

Есенин проводил Лолу до белого особняка с ярко освещёнными окнами, из них, распахнутых настежь, летели в тишь неразбериха голосов, клочья музыки, звон стекла.

   — Всё ещё торчат, пьют, едят, орут! — Девушка не скрывала раздражения. — Возвращаться неохота... До завтра, Серёжа, жди меня на пляже. — Внезапно она обняла его, прижалась на миг к его плечу и метнулась за узорчатую решётку сада, мелькнула на дорожке белая кофта, исчезла.

Они встречались каждый день, а дни летели, всё убыстряясь, укорачиваясь, сужаясь во времени: Есенин, сам того не подозревая, привязывался к Лоле всё крепче, его трогала её доверчивость, чистота, бесхитростная преданность. Анна всё не ехала, несмотря на его настоятельные просьбы. Это рождало в нём раздражение, он нервничал. Он обнаружил в себе даже мстительное чувство к ней.

Лола всё время старалась занять Есенина и однажды наметила поездку к водопаду. Пара вороных поджарых лошадей, запряжённых в ту самую коляску, которую он видел мельком на перевале, задержалась возле дома Евдокима. Из коляски, как из гнезда, выпорхнула одетая в белое платье Лола, спросила вышедшую на крылечко Машу:

   — Серёжа дома?

   — С Евдокимом в сарае. Два раза выходил глядеть на дорогу. Ждёт.

Есенин уже спешил к ней, почти бежал по садовой тропе. Не отставал от него и Столяр. Лола и Есенин сели в коляску, солидно, по-барски.

Коляску покачивало на неровностях горной дороги, рессоры, пружиня, тонко скрипели. А по сторонам громоздились пегие дикие скалы с острыми зубцами, с ледяным блеском. Они источали прохладу, смывая жару вниз, к подножию гор. Лошади вспотели от натуги, но взбирались на изволоки безустанно, громко фыркали, мотая головами. Лола, поёживаясь, придвинулась плотнее к Есенину, он обнял её за плечи, привлёк к себе.

   — О чём думаешь? — спросила она. — О ком тоскуешь?

   — Я ехал сюда, рассчитывая устроиться на работу, печататься. А тут, оказывается, своих поэтов ворох!

Она на минуту отстранилась и взглянула на него как бы издалека, счастливая догадка озарила её лицо.

   — Хочешь, я попрошу папу выпускать газету? Тебя назначат редактором отдела поэзии, будешь печатать свои стихи. Беспрепятственно! — Она произнесла это с таким порывом, с таким страстным желанием облегчить его долю, что он поразился её наивной вере в лучшее, в благополучное, и тут же отметил её желание удержать его возле себя.

   — Это несбыточно, Лола. Назревают страшные события: война.

Девушка властно повернула его лицо к себе, утопив пальцы в жёлтых его волосах, сощурясь, тревожно вглядывалась в его глаза: правду говорит или выдумывает, пугает? Он был озабочен, и это беспокойство отдаляло его, делало чужим. Она горестно вздохнула, отвернулась и стала смотреть на голые каменистые обрывы, на тёмные бездонные пропасти. Молчала, болезненно сведя чёрные брови. Её охватило минутное чувство страдания и страха.