— Неправда! Видишь окоп между обеими вершинами? Это всего лишь неглубокая канавка. Так это и есть — передняя французская траншея.

— Да, наши с тобой наблюдения сходятся.

— Как же там могут говорить, что у них вся гора? Это просто вранье. Да и наша артиллерия все время обстреливает левую вершину.

Ламм задумчиво смотрел вперед.

— Ты, наверное, никогда не размышлял над тем, как составляются такие донесения? Ведь там, в штабах, даже не представляют, как обстоит дело здесь, на переднем крае.

— Разве они никого не посылают на передовую?

— А ты видел у нас здесь кого-нибудь оттуда? Да и что это им даст? Допустим, сюда заявится кто-то. Что он увидит? Только участки леса и низины. А если мы не захотим ему что-то показать, так скажем: там опасно; или: туда днем нельзя.

— Но ведь части должны точно докладывать о том, как обстоит дело на передовой.

— А они этого не делают.

— Не понимаю.

— Ну, представь себе: воинские части — те, что там наверху, — доложили: французы держат только одну вершину. Тотчас из тыла приказ: взять и вторую. Но это было бы безумием, так как там все равно никому не удержаться, поскольку французская артиллерия может стрелять в окопы, как в корыта с мясом.

— Этого я не могу понять.

— И не поймешь. Но это так.

— А в четырнадцатом году тоже было так?

— Конечно, нет. Тогда еще не существовало вражды между фронтом и тылом.

— Кто повинен в этой вражде?

— И те, и другие. В тылу перестали понимать войска после того, как те перешли к позиционной войне, а войска считали, что знают все лучше, и не хотели больше слушаться, так как именно они несут потери.

Он ушел.

В этот день и в последующие у меня было мрачное настроение. Я не хотел соглашаться с тем, что сказал Ламм. Я боялся признаться себе, что он верно подметил признаки разложения.

Стреляли мало. Но у меня снова были потери внизу, в овраге. Осколок попал там в кожух легкого пулемета, вытекла вода. Пулемет пришлось отправить в ремонт. Вейкерт исхудал и походил на чахоточного. Бранд не переставал трястись, и глаза у него совсем побелели, но он не жаловался. Я очень полюбил этого парня.

Как-то ночью пришел Ламм и спросил резко:

— Где Бранд?

— Внизу, в овраге.

— Отведи меня туда!

Ярко светила луна. Я шел впереди. Чего ему надо от Бранда? Что сказать ему, если он что-то против него имеет? Ламм казался разъяренным.

— Здесь, — шепотом произнес я.

В сплетении веток была видна только стальная каска.

— Вы Бранд?

— Нет, господин лейтенант. Эмиль, иди сюда! Господин лейтенант требует.

Внизу завозились. Из ветвей показалась непокрытая голова. Бранд поспешно завязывал галстук.

— От имени Его Императорского Величества командующий генерал награждает вас Железным крестом. Вы честно заслужили его.

Ламм протянул ему руку. Бранд нерешительно пожал ее и тут же отпустил.

— Возьмите же награду, — засмеялся Ламм. Бранд схватил крест.

Все, кто был в воронке, стали восторженно и бурно поздравлять Бранда.

— Тише! Тише! — смеялся Ламм. — Вы разбудите французов! — Он отвел меня в сторону:

— Теперь к следующему награжденному!.. Знаешь, когда я начал свою речь, а он еще возился с этим галстуком, я подумал, что, кажется, сделал большую глупость.

— Люди никогда не забудут, что ты принес Железный крест прямо в воронку!..

С утра было туманно. Я спускался по склону.

В моей батарее я увидел сидящего на лестнице Зендига; он писал письмо.

— Послушай, — сказал я и сел на верхнюю ступеньку. — Сегодня вечером ты должен…

Крамм!

У меня зазвенело в ушах. Кругом полетели щепки. Снаряд разорвался прямо у меня над головой. Зендиг скатился вниз. Я съехал следом за ним. Он посмотрел на меня.

— Сегодня вечером ты должен…

— Послушай, — перебил меня Зендиг, — недаром говорят, что тебя и пуля не берет. Теперь и я в это поверил. Тебя и впрямь не задело?

— Нет. — Я оглядел себя со всех сторон. — Хотя вот, расщепило ложе ружья.

Зендиг покачал головой:

— Прямо что-то невиданное. Ну, невиданное!

— Ладно, теперь дай мне договорить! Итак, сегодня ты сменишь Вейкерта и его пулеметчика. Ему хуже доставалось, а тебе повезло — теперь и погода ничего — теплая, и воронки оборудованы.

— Можешь не извиняться. Охотно его сменю.

В своем укрытии я забрался на нары. От разрывов снарядов в блиндаже стоял глухой шум, как в раковине. Я зевал, и от этого шум усиливался. Я лежал, хотелось спать. Меня мучили вши. Сейчас они донимали меня больше, чем обычно. Вот и мои силы пришли к концу. Три недели на передовой — ночью бегаешь, а наутро ежечасно тебя беспокоят.

Я лежал в полудреме. К обеду встал, чтобы чего-нибудь поесть. Но есть не хотелось.

— Что с твоим ружьем? — спросил Израель.

— Так, ничего! Нужно найти новое. Мало их, что ли, валяется.

— Но как это случилось?

— Ах, отвяжись!

Я снова лег на нары. Функе закурил сигару — он имел привычку ее жевать — и стал рассказывать:

— Мой ротный командир всегда, бывало, говорил: никогда не следует зря лезть на рожон. Но как доходило до дела — стрельба, ни стрельба — он тут как тут. Это был отличный человек. А как обходился с нашим братом! Ведь я — всего-навсего столяр, а это был благородный человек… Не из аристократов, но благородный…

Я слушал эту скучищу, и она действовала на меня угнетающе, и все же он нравился мне своим добродушием. Наконец я задремал.

Сверху донесся крик:

— Французы на Белой горе занимают исходное положение!

Я вскочил и почувствовал сильную боль в груди.

— Всем приготовиться и оставаться внизу! Израель — к господину лейтенанту, доложить!

Я подвесил противогаз и, спотыкаясь, поднялся по лестнице, выходившей в сторону Белой горы. Дышать было больно.

На Белой горе я не увидел ничего, кроме дымки, сквозь которую пробивались слепящие лучи солнца.

Шш-крамм! Шш-крамм! — прокатилось над нами в низину. Раздались одиночные ружейные выстрелы. Затарахтели пулеметы. Мне показалось, что они стреляют сюда. На нашем склоне горы беспрестанно взлетали вверх облака разрывов.

Треск пулеметов заглушал все звуки.

Вскакивая в страхе по тревоге, я, видимо, растянул какую-то мышцу в груди.

Подбежал кто-то. Израель протягивал мне ротную книгу приказов.

— Давай, входи сюда! — закричал я. — Чего ты носишься сейчас с этой книгой!

— Подумаешь, постреливают немножко! — засмеялся он.

Рамм! Рамм! — в низину.

Примчались двое: Ламм и его посыльный. Они сбежали к нам по лестнице.

— Что здесь происходит? — закричал Ламм мне в ухо.

— У нас ничего! — крикнул я в ответ.

Пулеметный огонь стал постепенно стихать. Тяжелые снаряды с шумом пролетали над нами в сторону белой траншеи позади нас и высотки за ней. Наша артиллерия гремела и плевалась огнем.

Потом все смолкло, и стало очень тихо.

Вечером пришел Зендиг:

— Пусть бы нам сегодня принесли пищу другие отделения, тогда бы мы все разом сменили людей в овраге.

Я распорядился, чтобы Хартенштейн послал больше людей, и кроме того я дослал еще Функе и Израеля.

Как только стемнело, я пошел в овраг. Вейкерт, взволнованный, шел мне навстречу.

— Я снова потерял троих — из них двое убиты! Я уже не могу держать все воронки!

— Тебя сменит Зендиг со своими. Вон уже первые идут.

По противоположному склону оврага кто-то спускался Кто бы это? Я пошел навстречу. Оказалось — лейтенант.

Я доложил. Он вежливо ответил на приветствие.

— Я командир роты, которая примыкает к вам справа. Мы заняли позицию вчера. Ваша рота доложила, что мы расположились слишком далеко позади. Поэтому мы будем окапываться здесь впереди, рядом с вами. Я надеюсь на доброе соседство и был бы вам признателен, если бы вы мне подсказали, что от нас в первую голову требуется, так как вы лучше знаете обстановку.

Мы поднялись по противоположному склону. Наверху лежали его люди, рассыпавшись цепью, как на учебном плацу, ружья наизготовку. «Боже милостивый! — подумал я. — Они ведь еще и на войне-то не были!»