Так писал Петр Киреевский в ноябре 1829 года, когда по всем внешним признакам его, как и брата, можно было причислить к «западникам». Это «западничество» братьев Киреевских, как, впрочем, и других любомудров, заключалось, главным образом, в их шеллингианстве. Все члены Общества любомудрия Владимира Одоевского и Дмитрия Веневитинова причисляли себя к последователям Шеллинга. И в Мюнхенский университет Петр Киреевский, а затем и брат Иван, поедут слушать лекции Шеллинга, лично познакомятся с выдающимся немецким философом. «Я направился к нему, как к здешнему папе, на поклонение», — признается Петр Киреевский.
На поклонение к Шеллингу в эти годы шли как будущие славянофилы — братья Киреевские, Погодин, Шевырев, Хомяков, так и будущие западники — Чаадаев. А одним из ближайших русских друзей немецкого философа был, как известно, Федор Тютчев, тоже причислявший себя к шеллингианцам и тоже ставший впоследствии славянофилом.
«В начале XIX века, — читаем мы в „Русских ночах“ Владимира Одоевского, — Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в XV: он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали только какие-то баснословные предания — его душу! Как Христофор Колумб, он нашел не то, что искал; как Христофор Колумб, он возбудил надежды неисполнимые. Но как Христофор Колумб, он дал новое направление деятельности человека!»
Философия Свободы — вот что более всего привлекало в Шеллинге русских шеллингианцев. Философия Свободы и философия Искусства, в которой, по словам Ф. Энгельса, «в кельях абстрактной мысли повеяло свежим дыханием природы».
Шеллинг взорвал мертвые догмы философских и эстетических категорий, «теплый весенний луч упал на семя категорий и пробудил в них дремлющие силы» (Ф. Энгельс).
Но в письмах братьев Киреевских из Мюнхена есть и такая фраза: «Гора родила мышь». Она относится к Шеллингу. Братья Киреевские конспектируют лекции Шеллинга, подолгу беседуют с философом, все более убеждаясь, что Колумб «нашел не то, что искал».
Зато сами братья Киреевские нашли именно то, что искали. Причем, с помощью Шеллинга.
Дело в том, что одной из наиболее значимых идей философии истории и эстетики Шеллинга заключалась в признании за основу национальных культур и национального бытия. «Высшее значение формулы Шеллинга, — писал по этому поводу Аполлон Григорьев, тоже причислявший себя к ученикам „светоноснейшего мыслителя Запада“, — заключается в том, что всему: и народам, и лицам — возвращается их цельное, самоответственное значение, что разбит кумир, которому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития».
Так что Шеллинга вполне можно зачислить в основоположники русского славянофильства, во всяком случае, почти все славянофилы прошли через шеллингианство, найдя в нем необходимую теоретическую предпосылку для осмысления национальной истории, национальных форм литературы и искусства.
Все это не значит, конечно, что само славянофильство пришло с Запада, что его теоретическая основа несамостоятельна и неоригинальна. В том-то и дело, что славянофильство существовало задолго до Шеллинга: уже адмирала Шишкова и того же Жуковского современники называли славянофилами и уже в 1801 году в Дружеском литературном обществе Андрея Тургенева, Жуковского, Мерзлякова, братьев Кайсаровых обсуждались идеи о необходимости обращения к фольклору. И в декабристской критике Кюхельбекера и Бестужева мы найдем немало тех же «славянофильских» черт. «Да воздастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцов, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные — лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности», — этот знаменитый призыв Кюхельбекера предвосхитил многие литературные манифесты Ивана Киреевского, Хомякова, братьев Аксаковых. Аполлона Григорьева…
Так что речь идет не о заимствовании, а о развитии, о продолжении идей, предопределенных самой логикой борьбы за национальные основы русской культуры.
Шеллингианство, и не только шеллингианство, а вообще европейский романтизм, способствовал развитию аналогичных идей как в Германии, во Франции, в Скандинавии, в Англии, так и в Америке. Борьба за национальную литературу в Новом Свете происходила не менее остро, чем в Старом. В 1827 году (почти одновременно с Иваном Киреевским) выдающийся американский критик Джеймс Полдинг начал дискуссию о национальной драме, а в 40-е годы XIX века в борьбе с «универсалами» и «денационалистами» принципы национальной литературы утверждала группа «Молодая Америка», сыгравшая примерно такую же историческую роль, как молодая редакция «Москвитянина» (причем, в те же самые годы!). В 1844 году Эдгар По писал: «В последнее время много говорится о том, что американская литература должна быть национальной; но что такое это национальное в литературе и что мы этим выигрываем, так и не выяснено» (сравним с известными пушкинскими словами, совпадение почти дословное: «С некоторых пор, — писал Пушкин в середине двадцатых годов, — вошло у нас в обыкновение говорить о народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность»). В России тоже были свои «денационалисты», утверждавшие, подобно одному из героев романа Лонгфелло «Кавана» (1849), что «национальная принадлежность хороша лишь до известной степени; принадлежность ко всему миру — лучше. Все, что есть хорошего в поэтах всех стран, — это не то, что в них национально, а то, что в них всеобще». Этой космополитической точке зрения противостояла эстетика «Молодой Америки», как подобным же идеям русских «западников» противостояли славянофилы.
Все это важно учитывать при разговоре о славянофильстве, поскольку оно никогда не было явлением узким, локальным, вызванным только местными условиями и особенностями. Литература не только Европы и Америки, но и Индии прошла через такую же непримиримую борьбу своих архаистов и своих новаторов, так что Россия — не исключение, а правило.
Братьям Киреевским суждено было оказаться в эпицентре этой борьбы, ставшей наиболее значимым явлением в литературной и общественной жизни середины XIX века. К собирательской деятельности Петра Киреевского эта борьба имела самое непосредственное отношение. «Киреевский, — отмечал известный историк литературы М. Н. Сперанский, — сразу занял центральное место среди собирателей и исследователей: он первый ясно указал цель, ясно наметил путь к ней, сам являясь своего рода синтезом мыслей, бродящих в обществе. Мысли эти зародились и развивались на почве западного влияния — романтизма, уже развитого в русском обществе, а Киреевский, кроме того, что впитал в себя все, что в отношении народности могло дать отзвуки этого романтизма в народной среде, в русской обстановке, работает непосредственно у самого источника: он — ученик Шеллинга, Окена, Герреса — этих столпов изучения народности; отсюда, надо полагать, у него та ясность и определенность во взглядах на народность, какую тотчас и увидали современники: западные учителя, его собственное настроение, развитие, влияние брата помогли ему сразу выступить с цельной, продуманной системой, с готовыми научными приемами: он, явившись в среде мечущихся из стороны в сторону единомышленников, оказался сразу готовым работником, уверенным, несущим результаты глубокой, упорной, внутренней работы, в виде готового плана, готовых научных приемов. Такой человек, естественно, и не мог стать ничем иным, как фокусом, в котором сосредоточивалась мысль известного направления».
Вернувшись из Европы, Иван Киреевский приступает к изданию журнала «Европеец», в первом же номере которого появились его программные статьи «Девятнадцатый век», «Обозрение русской литературы за 1831 год». Дальнейшие события достаточно хорошо известны: журнал «Европеец» был запрещен, и только заступничество Жуковского спасло самого издателя от еще более суровой кары. Так николаевский режим расправился не просто с новым журналом, а с новым направлением в литературе и общественной мысли России.
