Сердце Отшельника стучало тревожно и гулко. Неведомая, сладкая тревога бередила его изнутри, словно среди зимы повеяло сырой землей и подснежниками. За десять лет он почти забыл человеческую речь, и теперь жадно впитывал слова маленького человечка, получившего непонятную власть над его душой и телом.

– Мне сорок пять лет, – исповедовался Костя, – а я никогда не был счастлив… Всю жизнь я куда-то бежал, спешил, оправдывал чьи-то надежды: родителей, взбалмошных женщин, сбрендившего научного руководителя. Теперь я свободен! У меня есть сын, и милостивые Боги склоняются надо мной!

Отшельник заснул на земляном полу у очага, уступив лежанку Косте. Спал он точно так, как привык спать в горах, под открытым небом, сжавшись в комок, прижав колени к подбородку и обхватив голову, и Костя с умилением заметил:

– Это внутриутробная поза – самая здоровая для сна. Так спали наши предки, не отягченные крышей над головой и иными комплексами. Когда-нибудь и я научусь…

Ранним утром отец и сын покинули избушку и двинулись к перевалу Хазар. Костя прихватил с собою карабин, Отшельник держал в руке короткое копье.

Путь до Богуры оказался дольше обычного, Костя был не ходок, и его нервная торопливость только затрудняла восхождение. Северный склон горы тонул в густом тумане, но Отшельник безошибочно вышел к пещере.

Округлый лаз был прикрыт широким плоским камнем. Казалось, многотонный монолит врос в склон и лежал тяжело, нерушимо. Отшельник быстро, как слепец, ощупал плиту, нашел неприметные вмятины, занесенные снегом, нажал, и плита повернулась на каменных шарах, отворяя вход в пещеру.

Карта, найденная в рюкзаке Кости, была снята профессионально, и Виктория была уверена, что маршрут, проложенный алым пунктиром по перевалам и лесным урочищам, через распадки и горные реки, в конце концов, приведет ее прямиком к сокровищу.

Два дня пути по горам были позади: короткие дневки у костра и вновь упорный путь на юг, вверх по каменистым, осыпающимся склонам, и снова вниз в туманные влажные долины. Каждый дневной бросок неумолимо приближал ее к загадочной отметке – алому кресту на высоте.

Весь съестной припас она оставила Глебу, надеясь подстрелить в горах какую-нибудь дичь, но за два дня ей так и не удалось поохотиться. По вечерам, устроившись поближе к костру, Виктория раскрывала рюкзак, доставала лабрис, всматривалась в сияющее лезвие, и в стальном зеркале, в ярких всполохах пламени возникало другое лицо: чистое и твердое, словно сквозь сталь на нее смотрела богиня этих гор и лесов. Чтобы прогнать наваждение, она трогала пальцем изгиб лезвия и, вздрогнув от боли, жадно тянула солоноватую кровь из раны. Она поступала так, как ей велел инстинкт: эта алая, солоноватая жидкость была единственной добычей в пустых зимних горах, и голод отступал.

За эти дни она стала еще тоньше и легче. Шла, почти не оставляя следов на тонком снегу, замерзшем песке, на заиндевелой траве: точно невесомый дух, затянутый в призрачный камуфляж. Временами ей казалось, что еще немного, и она взлетит над тропою. Оставался последний подъем. Лес заметно загустел, и среди дня стало темно от сумрачных елей. Потеплело: с еловых лап срывались прозрачные капли, и она пила хвойную росу с незнакомой прежде благодарностью и даже благоговением. Одиночество и тишина разбудили в ней другое существо – чистое и чуткое, даже морок погони и ненасытное стремление к кладу стихли и отодвинулись куда-то далеко, остались за перевалом.

В долине она еще раз развернула карту. До отметины было километра три, не больше.

Она прошла еще немного, петляя между еловых стволов и зарослей лещины. Вечерний снег был расчерчен заячьими и лисьими следами, изредка попадался след косули и крупный волчий нарыск. Она не заметила, когда исчезли звериные тропы: синий снег был чист. Впереди темнел завал из беспорядочно наломанных веток. Виктория шагнула по запорошенному валежнику, и нога, не находя опоры, провалилась в пустоту. Отчаянно извернувшись, она успела ухватить еловый корень и зависла над провалом. В метре от нее лежал корявый ствол с толстыми обломанными сучьями. Левой рукой девушка стянула с плеч рюкзак, размахнулась и попробовала зацепить лямкой за ветку, но земляной козырек под нею обвалился, рюкзак вылетел из рук, и она скатилась в земляной зев.

Жесткий удар о гладко утрамбованное дно отозвался хрустом в затылке и выключил сознание. Она нескоро пришла в себя, медленно села, ощупала отбитые ноги и безнадежно посмотрела наверх. Края волчьей ямы сходились сужающимся конусом. В недоступной выси плыли вечерние облака. Снизу медленно полз холод. Эта яма была вырыта очень давно, но устроена надежно: самой ей не выбраться, а помощи ждать – неоткуда. Передатчик, спички, сигнальные ракеты остались в рюкзаке, и эта ночь, скорее всего, станет для нее последней. В потемках она достала из-за поясного ремня лабрис и поднесла его к лицу, словно хотела прочесть свою судьбу.

Вся ее короткая странная жизнь и шалая удача мелькнули в памяти, как злая насмешка. И смерть ее будет насмешкой. Она будет долго гнить в этой яме от оттепели к оттепели, пока ее сильное совершенное тело не обратится в землю. Глупая, безвестная смерть… И она впервые заплакала, громко, навзрыд, как плачут обыкновенные женщины, раздавленные судьбой.

Она вызвала в памяти всю свою короткую странную жизнь, уместившуюся в несколько минут воспоминаний.

Огромная квартира в переулке Грановского в центре чопорной старой Москвы – пустая и заброшенная. Старомодно роскошные апартаменты с мебелью из карельской березы и чешским хрусталем когда-то дышали запахами и голосами ее детства, а теперь отдавали тленом. Она была слишком юной, чтобы научиться пить старинный воздух этого дома, как благородное вино, и некому было научить ее этому. Она бывала здесь наездами, ненадолго вселяясь в мрачноватые залы, словно летняя бабочка, случайно залетевшая на пыльный чердак.

В семь лет она осталась сиротой. Что на самом деле случилось с ее родителями, она так и не узнала. От приюта ее спас Роман Быховец, бывший сослуживец ее отца. Он никогда не был другом ее семьи, как можно было бы предположить, но тем не менее он стал единственным близким ей человеком в огромном, пустом и испуганно притихшем мире. Официально Быховец возглавлял службу безопасности крупной корпорации, занимавшейся сырьевым экспортом. Он нанял для нее гувернанток и сумел оформить опеку. Целый год он приучал девочку к себе: водил ее за руку в школу, возил на каток и в музыкальную школу. Потом он уехал и изредка посылал ей красивые игрушки. Виктория быстро взрослела, и игрушки сменились на сувениры: веера и мантильи, и ярко-алые башмачки из тонко выделанной телячьей кожи. Все эти вещи символизировали Испанию – страну, где Быховец работал. Он вернулся внезапно в последний день мая, в тот день ей исполнилось шестнадцать лет, и через несколько дней она проснулась рядом с ним, в постели своих родителей, и даже не удивилась внезапности этой перемены, словно так было запланировано с самого начала, с той минуты, когда свет был отделен от безвидной тьмы. Они не стали любовниками, но он посвятил ее в странное искусство, которому не было названия. Таинственные и волшебные ритуалы исполнялись с точностью до секунды, вещества, добавляемые в напитки, тщательно отмерялись и использовались в едва заметных дозах, а любовная пластика, которой он терпеливо и холодно обучал ее, напоминала асаны йогов и делалась на счет, как простые физические упражнения.

Он учил ее спать, не сминая постели, и пить воду так, что края губ оставались сухими, видеть кожей и слышать кончиками волос. Два месяца она не покидала комнат с занавешенными окнами и зеркалами, укрытыми вуалью. Пищу, напитки и все необходимое ей доставляли молчаливые люди со стертыми, сумрачными лицами. Все это время она не ступала на землю, не видела солнца и не смотрелась в зеркало. И когда она случайно взглянула на себя в блестящий никелированный титан в ванной, то увидела, что радужка ее глаз выцвела до палевого цвета и приобрела свойства зеркала. Теперь в солнечные дни она была вынуждена носить черные очки, чтобы кровь, прилившая к радужке ее глаз, не пугала людей.