Только вот беда! Привез посадник в тюках с товарами шустрых рыжих жуков, усатых, что багдадский визирь. От этих тварей одно спасение – либо мороз, либо огонь.

Ранним утром тихо в тереме, и вдруг – девичий смех, шаловливый, атласный, словно не снега за окнами, а яблоневый май. Слушает посадник этот смех, и невольно замирает сердце. А во дворе Пребрана мечет снегом в Радима-Кречета. Золотистая коса искрится, точно жемчугом перевитая. Шубка от игры распахнулась, скачет на девичьей шее ожерелье из солнечного камня. Припал Гюрята к слюдяному глазку и, как лис за куропаткой, следит за девушкой. Высока и стройна Пребрана, как боровая сосенка, в стане тонка и увертлива. Все разглядел Гюрята и, словно пес под крыльцом, заскулило, заныло ретивое.

Уже лет десять как Гюрята вдов, уже давно опостылели ему наложницы, захваченные в давних походах румейки и хазарянки, и без сожаления отослал он их от себя подальше, ключницами в дальние терема. Но глядя на младую кровь, надумал посадник снова жениться.

Завтра же отправит он Радима с Олисеем в полюдье, на дальние погосты, а сам зажирует в тереме с молодухой. От этой мысли повеселел Гюрята и, не медля ни минуты, кликнул мамку Бабурачу, старую болгарыню, что служила еще его отцу.

Дородная Бабурача вплыла в горницу покачиваясь, как смоленая ладья под парусами. Для начала одарил он мамку подарком – хазарским платком с жемчужными низками, а потом спросил о Пребране: готова ли девка замуж? Бабурача в три ока следила за женской чадью, как воевода в юбке, и все бабьи тайны узнавала первой.

Смекнула Бабурача, к чему идет дело. Вынула из-за пояса веретено, из кармана – заячью кудельку и, наколов острием палец, окровавила хлопок пуха и подмигнула.

– Князь Ингвар княгиню из леса привел, и ты туда же? – напомнила болгарыня.

И верно: нашел князь Ингвар свою жену в псковских лесах, на речной переправе, на нее же тайно указали волхвы. Пребрана тоже была родом с лесного севера, а с какого рода-племени, никто не ведал.

Минуло шестнадцать лет с той поры, когда ушел Гюрята с Игорем в Угорскую землю, и без него случилось великое диво: Волхов повернул свои воды вспять. С севера в Ильмерь поплыли седые льдины, как стадо тюленей. В те дни и прибило к берегу несмоленую белую ладью-однодеревку. Днище было выстлано рысьими шкурами, и балакалось на шкурах малое дитя-пеленашка. Лежали в ладье бусы из солнечного камня, женские подвески и маленькая стальная секира, словно под женскую руку излажена. Осмотрел старец Чурило находку и увидел в том добрый знак.

Вскоре после этого вернулся Ингвар в Новгород и, увидев двойной топорок, обрадовался, точно узнал. Старец нарек дитя Пребраной, а топорок велел возложить в кумирне перед Макошью. Уезжая, поручил князь девку-пеленашку Гюряте, чтобы по достижении семи лет отослать в Киев. Но погиб князь Ингвар много раньше назначенного срока.

– Позову ее к тебе, будто за делом, – шепнула Бабурача. – А уж ты не зевай, новоженец! – И мамка захохотала, сверкая крепкими зубами.

Поджидая Пребрану, Гюрята вынул из сундука подарки: стеклянные византийские браслеты и серебряное литое зеркальце на тонкой ручке и не утерпел, заглянул в полированную лопатку. Прежде-то он в лезвие меча гляделся, а теперь и до бабьих утех дошло, и то нынче не диво. В Царьграде, так даже мужики кудри перед зерцалом завивают! Вот только посаднику боле похвастать нечем, поредела дремучая чаща, и вытоптало время широкую плешину промеж ушей. Нос от частых пиров распух, рука без меча ослабла и торец огруз, как у Бабурачи.

Скрипнула дверь, в горницу неслышно скользнула Пребрана и встала перед посадником, потупив глаза. Густые злато-шелковые волосы распущены по девичьему обычаю. На лбу – перевязь из пестрого лыка. По бокам точеного лица тревожно позвякивают кольца-привески. Щеки алеют как маков цвет, дрожат стрельчатые ресницы, и видно, как в тонких жемчужных жилках бьется неприступный норов.

Тяжело засопел посадник: раззадорила его девичья краса. Руки клешнями расставил, словно хочет поймать куницу, но едва сделал шаг, перебежала Пребрана за резной столб, сверкает глазами, не дается охотнику. Наконец, запыхавшись, поймал посадник девушку, усадил на лавку и надел на запястье синий браслет византийского стекла.

– Полюби, приголубь меня, лада моя! Боярыней сделаю, в Киев поедешь, при Княгине будешь…

Молчит Пребрана, смотрит на Гюряту прямо и дерзко, ноздри тонкие раздувает. Скользнул браслет с девичьей руки и раскололся на синие брызги.

– Что, не люб подарок? – недобро оскалившись, спросил Гюрята.

Взял златые пряди и, как вожжи, намотал на руку. За девку без рода и племени и вступиться-то некому, а тут сам посадник ее сватает, а она брыкается: «Мол, не тебе, сивый мерин, златогривую кобылку объезжать и в стойло ставить, найдутся помоложе загонщики!»

В былое время в тот же вечер старец окрутил бы его с Пребраною, а теперь по новому закону надобно девку крестить.

– Вот, что, Пребранушка, креститься тебе надобно, – Гюрята глазами показал на распятие в углу горницы.

Пребрана только плечиком повела: мол, не знаю, о чем ты толкуешь. Крепче сжал Гюрята золотую кудель и до крови поцеловал Пребрану в сомкнутые зубы. Вырвалась девка и убежала вихрем.

Сейчас же послал Гюрята гридней охранять двери девичьей и велел починать привозные товары, вынимать из подвалов летние припасы и выкатывать наверх бочки с медом и брагой. Приказал телят колоть и жарить во дворе на высоких вертелах: животу подавай все, кроме острого ножа.

В гриднице накрыли стол и наметали блюд. Из погребов подняли двенадцать бочек сыченого меда, опечатанных Игоревой печатью.

Сузив плечи, и раз и другой прошел Гюрята мимо горенки, где уныло пели греки. Наконец решился и дверь отворил. В горнице душно, угарно от множества свечей. Отец Филофей, одетый в суровую власяницу, стоит на коленях перед большим, в человечий рост крестом.

Едва объяснил Гюрята свою затею, сморщился Филофей, точно кус попался не по зубам, и что-то сказал переводчику. Усмехается переводчик червлеными устами, глазами играет:

– Дух влечет горе, а тело тянет долу. Женщина есть сосуд лукавый, полный скверны и нечистот, и пути ее ведут в жилище смерти.

В который раз удивился Гюрята, вроде бы и рта не раскрыл старец, а переводчик уже все понял и навострил жало для мудреного наставления. Догадался посадник, что время пришло, и передал переводчику тугой юфтевый кошель. Взвесил грек на руке подношение и усмехаясь сказал:

– Но также сказано мудрыми, что по немощи нашей женитьба есть дело благое, да будут двое – одно! Готовь, боярин, крещение и свадьбу.

В посадской гриднице шумно и жарко, залиты столы медом и пивом. Уже печеный бык до костей обглодан, и вновь наполняют дружинники круговые заздравные чары. Игрецы на гуслях звенят. Под столом псы громко гложут кости. Уже сыты и пьяны дружинники, и от заздравных чар каменеет язык, а все наливает виночерпий.

Олисей только края губ мочит в вине. Мяса сторонится. Сидит, потупив очи, и ус едва пробившийся щиплет. Слух прошел по посаду, что хотят приезжие греки крестить челядь и дружину. «Кто уважает меня, тот да крестится!» – сказал Гюрята, и слова его обернулись раздором в дружине. Молчал на вече Олисей. Он уже давно тайный христианин, от матери знает греческую грамоту и в молитвах навыкнуть успел. Дики ему варварские законы, чужды деревянные боги. Странны шумные пляски и бесстыдства в Купальскую ночь, и давно манит его златоглавый Царьград. Вот только Радима жалеет он оставить: выросли вместе и, едва возмужали, побратались шейными гривнами и, вверяя друг другу души, поклялись быть рядом до смертного часа.

– Моя жизнь – твоя жизнь. Моя кровь – твоя кровь, – шепчет Олисей.