Старые гусли висели над ложем старца Чурилы против отверстий оконных. Когда наступал рассвет, дуновение северного ветра пролетало по горнице, шевеля струны, и они сами собой звучать начинали.
Каждое утро вставал Чурило до света и при гаснущих звездах писал сказания на залитых воском дощечках. Дощечки старец низал в связки. Крепко увязанные дощечки, числом сорок, составляли кон. А то, что оставалось за коном – никогда не писалось, но передавалось из уст в уста, как дыхание жизни. Торопился Чурило составить свои сказания, ибо знал: некому будет принять живой дух из уст учителя, и останутся только мертвые доски, как белые кости в ковыльной степи.
Тем временем множились худые приметы: прежде горел посреди капища неугасимый огонь, теперь же он стал потухать от самого малого ветра.
Прежде из-под корней заповедных сосен, из самого сердца земного бил родник с теплой целебной водой, теперь же стала стынуть вода и больше не целила.
Вздохнул Чурило и едва взялся за костяное стило, как оно заходило само собой:
Много капищ и молян было у нас на Волыни дулебской и в Сурожи, на море Русском и Синем и по иным боголесьям. И это великий позор для нас, что капища сурожские разрушены хазарами, и боги наши валяются затоптанные в прах, так как русы не имеют силы одержать над врагами победу. Мы же в капищах славим богов, которые не приемлют жертв наших, ибо оскорблены нашей леностью…
И упало стило из рук Чурилы, и слезы заструились по щекам, ибо видел он то близкое время, когда кумиры отчие свержены будут в угоду новым кумирам, и будет кровь яко вода, а семя яко скверна …
Тут громко и гневно захлопали ворота, как бывало всегда, когда к капищу приближался чужой дух. Старец убрал дощечки в сундук, взял посох и вышел навстречу. Вокруг Чурилы вились ручные волки, ластились и умильно заглядывали в очи. Говорили, что те волки – души мертвецов, похороненных без почестей.
У распахнутых ворот верхом на сивом коньке восседал Гюрята. При виде старца испуг до чрева пробрал посадника, краснота сбежала с одутловатого лица, и конь, отдохнувший и сытый, вдруг зашатался и встал на дыбки, почуяв волчий дух.
Там, в солнечном Царьграде среди золотых куполов и трезвона по-иному стучало сердце, и думы приходили иные: легкие и беспечные. Вот и в Киеве на холмах уже стоят церкви златоверхие, и во многих городах исповедуют Бога Распятого, а здесь, в лесах и болотах, еще древние духи властвуют – карают и милуют, сулят удачу воинскую и долгую жизнь, или враз все отнимают. Но не таков Гюрята, чтобы идти на попятную – он и у нового бога сумеет заслужить все, что давали прежние.
– Здоров ли ты, посадниче? – спросил Чурило.
Тяжело засопел посадник, но рта не разомкнул и с коня не слез, так, величаясь в седле, сверху смотрел на старца.
– Великое богатство везешь ты в Ладогу, – усмехнулся Чурило и показал посохом на обоз и крытый возок с черноризцами, – или забыл ты закон Прави – что лишнее, то не надобно!
– У меня теперь новый закон, – буркнул Гюрята.
– Не спесивься, посадниче, новой верой. Что новое, то от Нави, – напомнил Чурило.
– Сама Ольга узнала, как силен греческий бог!
– А тебе чего не достало, Гюрята? Чем обаяли тебя? Дымом курений, сладкогласным пением? Приди на болото: там бело от густого тумана, и лягушки, квакая до рассвета, более нас славят Богов и милость их. Чего не добыл ты силой меча и с помощью родных Богов?
– Пустое лаешь, старик! – прикрикнул Гюрята.
– Прощай, посадник, много слов – хорошо лишь в Киеве, – вздохнул Чурило, – и вот еще – пришли мне Пребрану! – и старец слегка ударил посохом в мерзлую землю в знак того, что разговор окончен.
– Пребрану? – посадник сдвинул мохнатые брови, и волки сейчас же обнажили клыки и зарычали. – Чего угодно проси старик, все к ногам твоим брошу, только забудь про Пребрану!
– Негоже стало Игоревой дочери в твоем тереме.
– Не Игорева она дочь, а найденыш! Не отдам девку!
Гюрята натянул поводья и в кровь разорвал губы взбеленившемуся коню.
– Горько пожалеешь, Гюрята!
– Скорее Волхов потечет вспять, чем я о том пожалею! – Ударил Гюрята коня плеткой и, разметывая комья грязи, поскакал догонять обоз.
Глава 5
Скиталец
Время года – Война, место действия – здесь.
Принимай все как есть и в траншею не лезь!
М. Струкова
Высотка Хозар на равном удалении от вод Каспийского и Черного моря. Весна 1995 года
Перевал Хозар затянуло ранней теменью. В стволе автомата тонко завыл, заскулил ветер, и Глеб понял его жалобу: из-за далеких хребтов шла буря.
Разведывательный батальон «Летучие мыши» высадился в горах с месяц назад. Весна началась с промозглых ветров, ледяных дождей, и с первых потерь в батальоне. В этот ненастный год с армией сделали все, чтобы уничтожить ее дух и волю, но жертвой Глеб себя не считал, именно здесь, на этой земле он познал горькое счастье быть русским.
Эта весенняя пуля по всем приметам была его. Сначала на тропе во время марш-броска в него ударилась птица, налетела, словно слепая. Птица в дом – жди похорон. Дома у него не было, если не считать зимней квартиры, армейского кубрика в Моздоке, да и похоронки получать тоже было некому, вот и досталась ему «птичья почта» в собственные руки.
Снайпер ударил с укрепленной высотки. Пуля бесшумно вошла в вещмешок, словно в масло, но, пробив котелок, изменила направление и вышла, не задев тела. Он почуял ее резким холодом под левой лопаткой.
В тот раз снайпера они сняли: вымотали его перекрестным огнем и заставили открыться. На привале, на берегу неглубокой шумливой реки Глеб вынул котелок и долго держал в ладонях закопченную посудину с рваной отметиной, потом повесил на ветку. Через неделю он вновь набрел на это место – в котелке свила гнездо какая-то пичуга. Может быть, та самая? Значит, еще поживем!
После стычки в ущелье Хозар он остался прикрывать отход боевой группы, но чечи свернули на знакомую им тропу и уползли зализывать раны на приграничную базу. В том бою его все же зацепило: пуля рванула мякоть руки выше локтя и прошла навылет. Он туго перемотал кровоточащее «мясо», и рана умирилась и заснула, но через день по плечу вверх потек жар. Повязка стала сочиться и подмокать, на третий день стало «стрелять» в плечо и шею. Он прикладывал листья и молодую траву, сыпал сигаретный пепел, понимая, что все это – мертвому припарка. Жратва и курево закончились, последнюю дозу и початую пачку галет он берег на самый край. Пил воду из весенних ям и уходил все выше, надеясь догнать своих. Сначала шел, ориентируясь на брошенные дневки и на далекий стрекот автоматных очередей, потом и вовсе все стихло. Днем в ущельях между гор кружили жирные вороны, по ночам выли волки, и в седловину вползала огромная луна в медном ошейнике.
За два дня он так и не смог выйти к перевалу. Рана болела, и он утратил стремительность ночных бросков. По брошенным бинтам на него вышли «охотники за головами» и, почуяв слабину, стали нагонять. Днем он не жег костров, чтобы не нашли по дыму, и первые ночи тоже не разводил огня, а на третью убедился, что у «охотников» нет ночной оптики и они выходят на тропу только с рассветом. Теперь он вставал с полночи и шел к перевалу. Северный склон Богуры, так звалась высотка рядом с перевалом, был уже за границей Чечни, и у Глеба появился слабый шанс выйти из этой переделки живым.
Он лишь приблизительно помнил направление. Раздавленный компас выронил жало, солнце пропало за тучами. Скудная растительность не давала ориентиров. В морщинах гор еще лежал серый ноздреватый снег и с каждой дневкой резко холодало.
В сумерках он наткнулся на странное сооружение из плоских камней, выложенных пирамидой. То ли гробница, то ли пастуший шалаш из подручных материалов. В наступающей темноте Глеб разглядел руины древней крепости. В кольце из камней огонь будет не так заметен с дальних склонов, и Глеб решил разложить костер. На выщербленной кладке стен заплясали тени, и от старого камня пошло сухое, ровное тепло. Глеб успел проспать часа четыре и проснулся от резкого щелчка. Склон горы и остатки крепости тонули в густом предутреннем тумане. Ниже по тропе, за развалинами, снова щелкнула сухая ветка. Зверь? Человек? Глеб подхватил автомат и метнулся в сторону от предательского кострища.
