— Тихо! — взревел побагровевший Радлак.
— Не будем молчать! Словацкого кандидата!
— Мы в Словакии!
— Да здравствует Петрович!
— Да здравствует Радлак!
Микеска решил, что сейчас самое время заступиться за Розвалида. Он побледнел и выкрикнул:
— Розвалид! Да здравствует Розвалид!
Это уже попахивало бунтом. Председатель сообразил, что сейчас принести победу может только отчаянная смелость. Он быстро встал и высоко поднял обе руки. Люди стали затихать, ожидая изменений в последовательности кандидатов. Председатель выпрямился, выпятил грудь, уперся подбородком в воротничок и, резко бросив руки вниз, властно изрек:
— Так надо. Это воля партии! Точка! Кому не нравится — пусть уходит!
Он выждал минуту и повторил:
— Кому не нравится, пусть уходит!
Никто не двинулся.
— Кто не подчиняется руководству, тот перестает быть членом нашей партии… Никто… — Он огляделся по сторонам, резко повернулся к бесцветному генеральному секретарю и угрожающим тоном распорядился так, чтобы все слышали: — Узнайте-ка, кто вон тот, кудрявистый, возле печки… и тот рыжий, что подпирает косяк… И тот с усищами… и вон тот в широких штанах и в чулках.
Секретарь потрусил разузнать.
— С этими господами я поговорю отдельно.
Все это были недовольные порядком кандидатур в списке.
— Заменим их… Чтоб не снился Розвалид, подаривший интернационалистам полмиллиона крон. Подождите!.. Разыщите мне, пожалуйста, редактора Сливку. Пусть он придет сюда. Дисциплина должна существовать и при демократии. Демократия не имеет ничего общего с разнузданностью. Это вам не кони удалые в чистом поле! Я дам интервью о дисциплине при демократии, о демократической диктатуре, о воле большинства, которой все должны подчиняться…
Семенянский и Петрович побежали искать редактора.
Больше никто не пикнул.
— Это — недомыслие! — выворачивал ладони председатель. — При демократии требуется послушание, это она диктует нам, как поступать. — И, словно оправдываясь перед стоящими рядом, он повторил внешне хладнокровно, но внутренне еще кипя: — Эти распоряжения отдает партия, а не отдельные люди, не мы. — Он постучал себя по груди. — Партия — это инженер, который обуздывает непокорную реку, готовую ежеминутно затопить плодородные поля. Диктатор — партия, а не индивид, а если индивид и является вождем, то партия высказывает свою волю его устами. Воля партии кристаллизуется из тысячи соображений, на тысячах совещаний… Поразительное недомыслие! Откровенно говоря, все решает не воля народа, а организованная партия и ее воля. Это все мы должны осознать.
«И кто ж эта самая — «партия»?» — иронически протянул про себя Рубар.
— А это мы, — ответил председатель на неуслышанный вопрос.
«Кто — мы?» — смеялся про себя Рубар.
— Мы, мы — партия, — услышал он председателя.
«Тут какое-то колесико логики соскочило», — думал про себя Рубар.
На первом месте остался Экрёш, на следующем — Петрович, затем — Радлак, крестьянин Дубрава, всего было выставлено пятнадцать человек, хотя больше чем на три мандата в этом избирательном округе нечего было и рассчитывать.
Изнуренный председатель, уходя в боковую комнатку, вытирал платком мокрую шею.
— Ну и народец! — тихо и брезгливо бросил он, подумав о непослушных, ничего не смыслящих в политике глупцах…
— Обскакал ты меня, — все-таки не выдержав, признался приунывший Радлак ликующему Петровичу по дороге в маленькую столовую, где был заказан скромный, интимный ужин.
— Обюрокрачиваемся и играем в чехарду, как чиновники. Ты не расстраивайся, в парламенте нас не нумеруют, никто ничего не будет знать, и жалованье нам положат одинаковое, — смеялся Петрович.
— Диктатура! — ворчал Радлак.
— Нет, демократия.
— Шел бы ты после меня — заговорил бы о диктатуре.
— Нет, — о воле большинства и дисциплине.
— Но, согласись, венгр на первом месте — это скандал! — не успокаивался Радлак.
— А шел бы он после нас — это была бы справедливость, — уточнил Петрович. — Значение многих слов зависит от того, в каком контексте они звучат. По закону — свободное волеизъявление народа, а в партии это значит — воля вождей. По закону народ — единственный источник государственной власти, в партии же источник мощи — волевой и мудрый вождь. По закону — демократия, в партии же, как ты выражаешься, — диктатура, а я говорю — дисциплина. Не сердись!
Он похлопал Радлака по плечу и, не удержавшись, на радостях подпрыгнул.
Микеска медленно спускался по лестнице к ажурным воротам, разобиженный, что его не пригласили на ужин в узком кругу. «Розвалида утопили. Хорошо еще, если он не потянет за собой и меня. Надо же было мне лезть за ним в воду!..» — невесело заключил он.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Буду депутатом
Когда после дружеского ужина адвокат Петрович прощался с председателем партии за ажурными воротами клуба, тот, одной ногой уже стоя на подножке автомобиля, сказал ему:
— Теперь — за работу, пан депутат.
И многозначительность этих слов, и нога на подножке, и лаконичность фразы, произнесенной властно, отрывисто, на низких нотах, свидетельствовали о воле и уверенности, на которые можно целиком положиться. У Фарнатого, как и у иных ведущих политиков, не было времени на долгие разговоры. Да — нет, будет — не будет, и довольно: время — деньги! Вот почему одна нога — на подножке. Так он не раз решал дела своей партии, дела профессиональные, а порой и важные государственные вопросы.
Председатель исчез в темном углу машины, которая тронулась легко, без шума и джазовых гамм, не оставив ни вони бензина, ни запаха масла, ни облачка дыма, — всего лишь два узорных следа шин на дорожной пыли.
Остальные участники собрания, провожавшие своего вождя до машины, тоже стали прощаться.
— Вам куда?
— Туда.
И указывали направление.
— А тебе?
— А мне сюда.
И указывали в противоположную сторону.
На Дунайской набережной жил только Петрович.
Было сухо и холодно. Дул резкий ветер. В воздухе кружились листья, облетавшие с деревьев соседнего сквера. В свете фонарей они трепетали, как большие желтые мотыльки, и, словно опаленные, растворялись в темноте над Дунаем, шурша, ложились на тротуар, снова взлетали, падали и замирали. Весь асфальт стал от них пятнистым. На улице ни души. Правый берег сливается с черной водой, а вода — с ночью. На набережной ярко горят фонари, а в зимнем порту и на глиссерной станции мигают лишь два-три бледных, неверных огонька и — вдали от берега — светятся иллюминаторы парохода.
Придерживая шляпу тростью, Петрович быстрыми шагами подошел к парапету. «Пан депутат!» — многозначительно сказал ему председатель. А слово председателя — это побольше ста тысяч голосов! Верное депутатское место.
В приподнятом настроении он спешил домой. Ему очень хотелось рассказать о событии домашним, они же еще ничего не знали.
Счастливые люди прелестны, как маленькие дети. Они всем протягивают ручонки, лепечут, глядя на вас веселыми глазами, их сердечки — как сдобные пирожки, и они предлагают каждому: «На, откуси и ты кусочек. И ты. Пирожки начинены повидлом — радостью». Такое же чувство испытывал и сорокапятилетний адвокат Петрович. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим пирожком.
Жена уже спала, но он нарочно разбудил ее и похвалился:
— Я депутат.
— Что… уже были выборы? — изумилась жена, щуря глаза от света.
— Председатель заверил.
— Не придавай этому большого значения.
Она зевнула и обняла подушку, собираясь снова заснуть. Петрович пошел к дочери.
— Детка! Я буду депутатом!
— Который час?
Желка потянулась к часикам на ночном столике.
— Половина первого… Я буду депутатом.
— Понятно, почему мне так хочется спать.
— Я буду депутатом.
Желка села на кровати.
— Поздравляю. Возьмешь меня как-нибудь с собой в Прагу?