— Я такой же эгоист, как и ты, — парировал Петрович удар под дых, — да ведь нули не делятся!

— Но числа, даже самые маленькие, можно разделить!

— Порой не делятся и крупные суммы.

— Например?

— Например, твои два миллиона. Отчего ты не поделишься своими сбережениями?

— Жду, когда ты покажешь пример.

Вот какой обмен мнениями вызвало сообщение о несчастье с Розвалидом.

Микеска грустно слушал, как все эти господа возмущаются грабительскими законами, хотят разделить принадлежащее другим. Микеска расстроился. Ведь он заговорил о староместском директоре, чтобы вызвать у них сочувствие к бывшему ценному работнику партии, добиться для него помощи, и ждал, что кто-нибудь скажет: «Мы живем в довольстве, давайте дадим что-нибудь бедняге. Теперь самое время. Выдвинем его в кандидаты, и он придет в себя. Для всеми покинутого человека будет достаточно, если он увидит, что ему протягивают руку помощи».

Слова падали на Микеску с высоты тяжелыми молотами и били прямо по темени. Он все глубже и глубже втягивал голову в плечи. Ее заколачивали, как гвоздь.

«Они бессердечны, — отдавалось в его мозгу, — это стальные кассы, к которым не подобрать ни долота, ни ключа. Их кредо тверже и жестче любого самого жесткого закона, который когда-либо издавали или издадут. Закон еще можно как-то повернуть, но этих не сдвинешь ни за что. Их кредо — святость имущества… У вас миллионы, но вы нищие», — ругал он их, с горечью сознавая, что Розвалид и его трагедия тонут в неудержимом словесном потоке.

— Что ж, так мы своими же руками и запихнем Старе Место в мешок священника-клерикала Турчека, нашего заклятого врага? — сделал он еще одну попытку спасти уже захлебнувшегося директора. — Партия понесет ущерб, если нам не удастся вытащить его.

— Прискорбное событие, — прогнусавил Рубар.

— Прискорбно не то, что Розвалид дал полмиллиона господам из кооператива по выделке кож, — уточнил Зачин, — а то, что он отдал его в руки наших политических врагов и этим поддержал их. Если бы он дал эти деньги членам нашей партии, деньги остались бы у нас и партия непременно спасла бы его.

— Но разве принадлежность к партии дает право быть бесчеловечным? — чуть не со слезами воскликнул Микеска.

— Дает, — ответил сенатор, — вы сами только что рассказали, как партийная принадлежность этих трех джентльменов дала им право быть бесчеловечными. Будь Розвалид членом их партии, они вели бы себя иначе. А они использовали возможность уничтожить Розвалида и навредить учреждению, находящемуся в наших руках.

— Чужое имущество — это невинная девушка, — поддержал Зачина Радлак. — Эту невинную девушку доверили пану директору охранять, а не толкать в объятия негодяев, которые погубили ее красоту и торговали ее прелестями и целомудрием в своих гнусных политических целях.

— Я скажу одно, — добавил Жалудь, — управляющий банком, который хочет быть благородным за чужой счет, — вор и заслуживает тюрьмы.

Петрович за спиной Зачина подошел к Микеске, по-приятельски обнял его, отвел в сторону и спросил:

— Вам жаль этого человека?

— Жаль, пан депутат. Он не заслужил такой жестокой участи, — ответил удивленный секретарь.

— Знаете что, поговорим о нем с паном председателем.

— Я уже писал ему, — вздохнул секретарь.

— Ну и как?

— Он того же мнения, что и сенатор Зачин, не считает Розвалида нашим. Хуже того. Он ответил мне, что Розвалид — предатель, которого уничтожить мало. Пан председатель уверен, что директор сделал это за взятку. Не знаю, кто ему наговорил.

— А револьвер? Ведь он же стрелялся!

— Да он говорит, есть люди, готовые ухо себе отрезать за сотню крон. И будто бы самоубийство было разыграно. Но видели бы вы, пан депутат, что там творилось! Я-то знаю, он и не думал изменять нашей партии.

— Ведь этак оказались бы изменниками и вы, и я, и все, сколько нас тут есть, если бы нас обокрал вор, состоящий, ну, скажем, в партии социалистов. Глупо, хоть это и сказал пан председатель. Сами себя обкрадываем. Слышали ведь… Я попробую поговорить с паном председателем…

Петрович не кончил. Почувствовав, что кто-то стоит сзади, он обернулся. Это был Радлак.

— О пане председателе не следовало бы говорить в таком тоне, — одернул он коллегу.

— А что такого я сказал? — изумился Петрович.

— Что он — дурак.

— Извини. Этого я не говорил. Вот пан секретарь свидетель, он подтвердит… Что ты сегодня ко всем придираешься? Чего ты злишься?.. И председатель может ошибаться, — Петрович накалялся: да как этот паршивый Радлак посмел клеветать на него, обвиняя в нелояльности к вождю?! — И ты дурак, если утверждаешь, будто интеллигентный человек станет стреляться за взятку.

Микеска не успел засвидетельствовать, как именно выразился Петрович, а Радлак едва произнес: — Так, так. Прекрасно! — как двери боковой комнаты стремительно распахнулись, одна створка даже ударилась о стену. Спешенные «сельские наездники» вытянулись. По толпе пробежало легкое волнение. Раздался голос:

— Пан председатель идет!

Это возгласил Габриш, первый выбежав из комнаты, где он совещался с главой партии. У него было молодое веселое лицо и черная челка, свисавшая на черные брови. Выбрасывая руки, как солдат на церемониальном марше, он прошел к длинному зеленому столу.

— По местам! — скомандовал Радлак, оставив Петровича и Микеску.

— Фу, фу, фу! — передразнил его адвокат. — Индюк!

Загремели стулья. Большинство присутствующих разместились за длинным зеленым столом. Сидевшие в креслах у стен выпрямились и подтянулись. Габриш занял место около кресла с маленькой вышитой подушечкой, приготовленного для председателя. Петрович, Рубар, Радлак, Зачин и Семенянский уселись поближе к нему. Микеска прошел к остальным секретарям в конце стола. Жалудь большими шагами бесшумно направился к двери, из которой ждали появления председателя. Радлак, успевший забыть о неприятном объяснении с Петровичем, подтолкнул его:

— Смотри, уже нацелился…

— Ах, оставь, — дернул плечом Петрович, не простив Радлаку попытку уличить его в том, что он назвал председателя дураком. Вот негодяй. Все перевернет.

Зачину неудобно было на одном стуле, и он оглянулся в поисках второго. Частенько ему приходилось устраиваться на двух, когда мучил геморрой. Соседом Петровича оказался Габриш, наиболее симпатичный из коллег-адвокатов. (Хотя, признаться, Петрович и завидовал ему.) Петрович обнял Габриша за плечи — как совсем недавно обнимал Микеску, — хотел понравиться Габришу, снискать его внимание и расположение.

— А что, те галушки в самом деле были горячие? — начал он со смехом.

— Какие? — не понял Габриш.

— Те, что ты возил милостивой пани на самолете из Братиславы в Сицилию.

— А-а! Ты об этом! Еще какие горячие! — засмеялся Габриш и мягко положил ладонь Петровичу на колено. — Пар шел!

— Хорошая шутка!

— Шутка? Сущая правда.

— Дороговатая несколько.

— Почему? В воздухе продовольственные пояса еще не установлены, и таможенники не взимают пошлину.

— Никогда не стоит жалеть средств на то, — вмешался в беседу Зачин, уже блаженствовавший на двух стульях, — что может доставить удовольствие любимой супруге.

— Давно ли ты стал заботливым мужем? — присоединился к общему хохоту Рубар.

— Всегда был. Жена — сердце мужа, — философствовал Зачин, — а часто и голова! — Плечи его дрогнули от смеха.

— А что председатель? Что он нам приготовил? — отважился на вопрос Семенянский, рассматривая свои ногти.

— Большой сюрприз, — многозначительно шепнул Габриш так, чтобы его услышали только ближайшие соседи.

На посыпавшиеся вопросы, что это за сюрприз, он не успел ответить. Вошел председатель партии, облаченный в длинный черный сюртук, серый жилет и полосатые брюки. Голова его была откинута назад, грудь выпячена. Осанка излучала благородство, самоуверенность и энергию, походка была исполнена торжественной важности. Широкие скулы и торчащий подбородок опережали его нос и скошенный к затылку лоб. Под тонкими бровями уверенно поблескивало пенсне. Сопровождал его генеральный секретарь, светловолосый и светлоусый Соломка. Рядом с высоким и плотным председателем он казался щуплым и малорослым, а на фоне председательской величественности — скромным и пришибленным. Большие голубые глаза Соломки светились кротостью.