Достаточно представить себе гнездовья испорченного воображения этой бесцеремонной хищной птицы, которой все доступно! А ведь девчонка целехонькими днями ну ничего не делает, палец о палец не ударит! В голове — молодые люди, танцульки, двусмысленные намеки, любовные развлечения. Ежедневная программа развлечений приедается. Надоедает танцевать, тереться о пиджаки, смокинги, фраки — этого становится мало, захочется и до замужества испробовать что-нибудь эдакое и повеселее, чтобы взыграли нервы, кровь запульсировала живее, чувства напряглись до предела — тут уж не до голоса рассудка. Воображение мечется, ах, иметь бы и после свадьбы декамерон пикантных новеллок и пережить несколько легких, безнравственных французских романов наяву! Что для нее один или два поцелуя, десять, сто — сегодня с одним, завтра с другим! Это всего-навсего шелест губ — двух маленьких листочков, а нужны — буря, ураган, смерч, чтобы трещали, вырывались с корнем деревья.

Петрович горестно вздохнул над упадком нравов, над утратой женской неиспорченности…

Когда-то до обручения его невеста, нынешняя пани Людмила, не соглашалась пойти с ним в лес на прогулку, без сопровождающих не ходила с ним даже в кондитерскую полакомиться мороженым. Лет десять назад девушек позже девяти не выпускали на улицу, а сегодня они запросто ходят по «Золотым лирам», «Асториям», «Альжбетам», пьют, курят, домой лишь под утро являются — помятые, пьяные, провонявшие табачным дымом, с расстроенным желудком.

Когда-то поцелуй с молодым человеком без серьезных намерений был верхом легкомыслия. А сегодня отказ пойти на квартиру к неженатому расценивается как деревенская неотесанность. Гимназистки пятого класса разрешают молодым людям провожать их из школы, а дома у ворот лижутся и назначают свидания в глухих переулках или в дансингах. Вот уж воистину: что стыдно да грешно, то в моду вошло.

В «Гвезде» или еще где-то он прочел статейку какой-то бабы-монстра, что девушкам, как и мужчинам, во имя равноправия следует иметь добрачные половые отношения. Несправедливо, мол, требовать чистоты только от девушек. После подобных статей тот желторотый правовед, видимо, и хотел до брака убедиться в невинности своей невесты. Нелишне проповедовать чистоту мужчин до женитьбы, но во имя равноправия с мужчинами подражать им в распущенности, в пьянстве! Ничего себе прогресс! Просто отталкивающая, неженственная, отвратительная глупость и мерзость.

А про себя он добавил: «Честь и хвала исключениям». Его Желка, слава богу, исключение среди сумасбродных «суперсовременных» девиц и студенток, которые пьют и курят. Оберегая от дурных влияний нравственность дочери, он не послал ее учиться дальше, но нет худшего учителя, чем избыток досуга, толкающий не к занятиям, а к развлечениям, которые как алкоголь: сначала рюмочка вина, потом — чего покрепче, а в конце концов — неразбавленный спирт, чтобы возбудить, одурманить мозг, заставить молчать рассудок, и ты, подчиняясь безумным желаниям, предаешься излишествам.

Бьюсь об заклад, что это Желка, опоенная хмелем нахального студента, взывала: «Целуй меня! Целуй меня!» Или одышливый юнец, утопивший свой рассудок в рюмках Желкиных глаз? Чокались тут у меня в кабинете и изливали души! Черт бы их взял! Я наведу порядок в своем доме! Иначе его добрая слава не стоит и гроша. Буду целоваться я (нет, разумеется, я не буду — во всяком случае, на глазах у попугая), будет целоваться жена, дочь, горничная, шофер и еще — целая дюжина студентов? Во что превратится мой дом, мой кабинет?»

И Петрович решил выследить грешников. Ясно, что в его кабинете некто переходит границы порядочности, используя его приличный дом для подозрительных встреч. Этого так просто оставить нельзя. «Я не стану возражать против пособий и, черт с ними, поддержу любого, но попустительствовать предосудительным связям! Я не допущу, чтобы Людмила, или дочь, или обе вместе оделяли кого-то любовью без моего ведома, переводили мое добро, мое доброе имя, мою честь. Хотя бы дома я не буду референтом, безропотным соглашателем!»

И пан депутат отправился на поиски рассыпанных поцелуев, время от времени освещая себе путь коньячным светильником.

В четверг вечером явился доктор Ландик, комиссар.

Когда Петрович вошел в комнату, Ландик сидел на диване между пани Людмилой и Желкой. Молодой человек был в чиновничьем мундире с двумя фалдами, официально именуемом «с задним разрезом», чего, впрочем, видно не было, поскольку к присутствующим Ландик был обращен лицом. У мундира было два рукава и четыре кармана с клапанами, которые застегивались на пуговки; семь пуговиц на поле справа и семь обметанных петель слева, в которые просовывались эти пуговицы; воротник высотой в пять с половиной сантиметров с тремя нашивками — одна в пятнадцать и две по шесть миллиметров, а также две вышитые розетки из листьев диаметром в пятнадцать миллиметров; Ландик был при сабле, у сабли, разумеется, имелись клинок, эфес и ножны (все согласно «Сборн. зак. и улож.»). Само собой, Ландик был в штанах и обут.

Все трое оживленно беседовали. К своему «дважды коллеге» — доктору прав и чиновнику краевого управления — пан референт отнесся со сдержанным недоверием. Но, обнаружив, что тот не генерал, а всего лишь чиновник, к тому же родственник, и вовсе насторожился. В голове беспокойно завозилась холодная как лягушка мысль — а не из Желкиных ли он «мальчиков» или жениных поклонников? Ишь, расселся с удобствами между обеими… Петрович сразу проникся неприязнью к Ландику.

«Не хватало еще, чтоб Желка завела с тобой роман. Тебе до государственного советника сто лет служить, — размышлял Петрович. — А я такого еще и поддерживаю… За тобой нужен глаз да глаз», — заключил он тревожно.

Но Ландик при виде «дядюшки», как он его называл, учтиво вскочил, вежливо и почтительно поклонился, выжидая, пока Петрович подаст руку, так что тот в самом деле подал ее и поздоровался не совсем уж сквозь зубы, хотя и без доверительного «коллега». Набежавшая было на его чело тучка исчезла, когда он узнал, что на ужин будут его любимые спагетти с маслом и тертым деревенским сыром.

— Что новенького в краевом управлении? — произнес он даже игриво.

— Я обращен к верхам спиной, — в тон ему ответил Ландик, — многого не вижу, зато чувствую, что с самого высокого хребта дует холодный ветер. Даже дрожь пробирает.

— Что, пан президент гневается?

— Я его уже недели две не видел.

— Так откуда же холодный ветер?

— Увы, даже не столько холодный ветер, сколько сверканье молний, после которых жди громовых раскатов. На дверях его кабинета, возле звонка, табличка с надписью: «Не входить». Проходя мимо этой таблички, я всякий раз втягиваю голову в плечи и, лишь вернувшись к себе в комнату, облегченно вздыхаю: «Слава богу! Молния сверкала, но гром не грянул», а за мной и главный советник Грнчарик. Такие надписи, может, и удобны, но уж очень это строго, неприветливо, по-барски, недемократично: прямо в глаза бьет.

— Не скажи! Бить, драться — это свойственно скорее народу. Что ж тут барского? А президенту таки сильно докучают…

— Едва ли. Но теперь-то его и подавно перестанут беспокоить, раз придется нажимать кнопку.

— Кнопка спасения, — фыркнула Желка.

— Совсем неглупо, — подхватил Петрович. — Я велю себе сделать такую же! — И, думая о покое, заговорил о нищих: — Ужас сколько их! Я теперь в каждом клиенте подозреваю нищего и жду, что он попросит милостыню. Устрашающие надписи бесполезны. Плакаты внизу в подъезде — «Попрошайничество запрещено полицией» — и на дверях моей конторы — «От пригласительных билетов с благодарностью отказываемся» — не производят никакого впечатления. Нищие как ходили, так и ходят, а дамы и господа приносят пригласительные билеты «почетным гостям» вместе с какими-нибудь подписными листами, и не только в контору, но и сюда, в квартиру, лезут. Правда же? — обернулся он к жене.

Пани Людмила кивнула: