Петрович не раз отмечал, что жена, имея возможность побеседовать с человеком пожилым, серьезным и содержательным, предпочитает более молодого и пустого. Ее манит ручеек, весенний, звенящий поток, шумливый и беззаботный; его легко перейти вброд, запрудить ногой и снова отпустить или направить в другую сторону, поставить на нем мельничку и забавляться, наблюдая, как эта мельничка крутится-вертится. Пани Людмилу не манит полноводная, повидавшая не одну страну и не один цветущий берег река с водоворотами. Такой реке не до забав, она уже не зажурчит, не забулькает, тихо и достойно несет она свои воды, но чуть зазеваешься — и увлечет тебя в пучину, в глубину, на каменистое дно. В такой реке и утонуть недолго, если бросишься в ее объятья… Уж лучше иметь дело с юными ручейками!
Свои эротические склонности, как отмечал Петрович, она прикрывает заботами о Желе.
Однажды он попенял жене, что ей не к лицу дурачиться с молодыми людьми, и в ответ услышал обоснованную речь:
— Матери всегда жертвуют собой. Ты воображаешь, я ради собственного удовольствия так мила, весела и внимательна к этим желторотым? Все ради Желки. Не хватало, чтоб я смотрела на молодых людей твоими глазами! Бедная Желка! Мне приходится быть обворожительной ради нее же; чтобы Желка развлекалась, приходится развлекаться и мне и развлекать при этом других.
— Всякого молодого человека?
— Любой из них — партнер в танце, любой может оказаться женихом.
— Ага. Чтобы Желка танцевала, должна откалывать коленца и мамаша, чтоб Желка пофлиртовала, приходится флиртовать и мамаше, чтобы Желка могла ходить на свидания, мамочка должна показать ей пример? Где предел этому? Ради доченькиных успехов, может, и мне вихляться на танцульках, флиртовать и назначать свиданки Желкиным подружкам?
— Да ради бога!
— И ты не ревновала бы?
— Пф-ф-ф! — фыркнула она презрительно. — Ты, значит, ревнуешь?
— Пф-ф-ф! — фыркнул он в тон своей супруге.
Все же, не удержавшись, Петрович как-то упрекнул жену, что они с дочерью неведомо где болтаются и являются домой черт знает когда. Никакого порядка нет, неизвестно, в какую пору обедать, в какую — ужинать! Должен же быть какой-то режим!
— Как в тюрьме, разумеется? — огрызнулась она. — Я знаю, ты с удовольствием превратил бы нас в рабынь. Тебе не удастся, милый доктор! Прошли те времена, когда мы служили только мужу.
— Только ли мужу? — не остался в долгу Петрович.
— Если на то пошло, мы свободны.
— Как-никак ты замужем.
— Но не рабыня.
— А тебе нужен десяток мужей? Думаешь, тебе это развяжет руки, даст свободу?! Ах, милая, от природы не уйдешь. Ты будешь рожать в муках, будешь кормить грудью, ты, а не эти десять господ. Так уж повелось. Ласточка сидит в гнезде на яйцах, а самец летает ловить мошек, и только когда птенцы вылупятся, самец и самка летают по очереди.
— Милые речи, но Желка давно вылупилась из яйца.
— А ты все занимаешься ловлей.
— На каких же яйцах я должна сидеть дома? — Она от души рассмеялась и добавила: — Ах ты, старый рабовладелец!
— Тебе все мало свободы? Вас ведь никогда не бывает дома.
— А тебе хочется привязать нас к дому!
— Ах, отвяжись, ради бога, — устало отмахнулся Петрович.
— Я знаю, ты рад от нас избавиться.
— Ну что ты, просто не хочу вас связывать.
— Чтоб у тебя самого были развязаны руки!
Странные то были беседы. Супруги не могли и не хотели понять друг друга.
«Шатается по всяким лекциям, — кипел Петрович, — нахваталась от доморощенных философов, воителей за женскую эмансипацию, дурацких идей или от какой-нибудь суперпрогрессистки-апостольши: «Мужья вас держат в рабстве!» Мол, свобода женщины проявляется в свободных любовных связях с молодыми мужчинами, разумеется, под эгидой мужа, на его средства, со всеми вытекающими отсюда последствиями или без последствий. «Да постигнет поработителя заслуженная кара!» «Прогрессивными» лозунгами прикрывают собственную разнузданность, то бишь — свободные развлечения, свои эротические наклонности, любовные связи, животные инстинкты, невоздержанность, подводя под все это идейную базу. Им так и хочется расшатать старые, сложившиеся моральные устои, продиктованные природой, жизнью, выпестованные культурой и лишь после этого узаконенные и принятые обществом. Рядом с чистыми, целомудренными натурами женщины «свободных нравов» — как мухоморы рядом со съедобными грибами. Привлекательные мухоморы бесполезны. Если даже кто-то мухомор и сорвет, все равно отшвырнет его, боясь отравиться, а хороший гриб — сто раз понюхает, полюбуется им и с радостью понесет в корзинке домой. Природа никогда не подведет.
Нет, Людмила просто дразнит меня, — успокаивал себя Петрович тогда, утешил себя этим и сейчас. — Какой бы безнравственной и суперсовременной она не стремилась казаться, в ней сильны извечные естественные моральные устои. Пускай ей даже захочется вкусить эротики — старые, испытанные, благородные правила, в которых она воспитана, оставили в душе ее проторенную тропинку, и даже если эта тропинка зарастет, след ее всегда будет заметен».
Обретя некоторое душевное равновесие, Петрович вдруг снова заволновался, — виной тому, быть может, была фляга, к которой Петрович уже неоднократно прикладывался. При очередном, шестом глотке, он вспомнил, что жена рассказывала ему о каком-то второкурснике с юридического.
— Знаешь, что он мне сказал? «Не женюсь на девушке, прежде чем она не даст мне убедиться в своем целомудрии». Ты представляешь — это он говорил мне, замужней порядочной женщине!
— Ну, и ты вышвырнула его?
— Он, конечно, не совсем прав…
— Ты его не вышвырнула?!
— Да будет тебе, в конце концов, у нас свобода мнений!
— При чем тут свобода? Он позволяет себе грубые непристойности, а ты…
— Чего ты хочешь от нынешней молодежи?
— Да как он смеет разговаривать с тобой в подобном тоне?
— Это современно.
— Свинство это, вот что. Чтобы ноги его не было в моем доме, не то я собственноручно его выкину!
Чего только они ей там не наговорили! Как со временем изнашивается прочная домотканая простыня, так и устоявшиеся домашние устои, того и гляди, дадут брешь. Все эти юнцы веселы, бойки, предприимчивы, нахальны и глупы. Какими только глупостями не забивают они голову дочери, Желке! А поди знай, что они позволяют себе на деле? Неужели им не нужны чистые домотканые прочные простыни?
Вора нередко делает случай, а Желка переполнена медом, он переливается через край, и многие успевают его лизнуть, но все равно достанется не всем, и тогда обделенные обращают свои взоры на пани Людмилу. Она еще молода и красива, высока и стройна, ну разве что пополнее и округлей Желки. Пылкие юноши ищут у нее утешения, и разговор о девичьей целомудренности — прямое тому свидетельство.
Что, если это жена целуется, не стесняясь попугая, и возбужденно взывает к юнцу: «Целуй меня! Целуй меня! Целуй меня!» Чего только женщина ни сделает, лишь бы не прослыть старомодной! Черт не дремлет!
Так кто же из них — жена или Желка? Или обе?
Он мысленно представил себе их рядом, — которая же скорее готова выслушивать признания в любви? Пожалуй, все-таки Желка.
Она давно выпорхнула из гнезда и теперь у ней на уме одни забавы. Театр — танцы. Кино — танцы. Теннис — танцы. Яхт-клуб — танцы. Бал юристов — танцы. Маскарад Красного Креста — танцы. Бал оравских экскурсантов — танцы. Гулянье студентов из Брезовой под Брадлом — танцы. Танцы, танцы, танцы. Тела прижимаются к телам. Танго, фокстроты, шимми, румбы, английские вальсы. Полуобнаженные тела, затянутые в тесные платья. В этих трясках и вихляниях растрясут они все ценное из своих молодых душ, все мало-мальски серьезные интересы. А поскольку душа отнюдь не выкована из особо прочного металла, она потускнеет, износится, будто никелированные карманные часики от постоянного доставания, верчения, открывания и закрывания. О жизни у нее сложатся самые искаженные представления.
