— Аничка! — только и сказал Ландик и схватил ее за руку.

Да, да, это был он! Аничка не видела его полтора года, но постоянно помнила, думала о нем и в мыслях до сих пор не рассталась…

Да, да, это была та самая Аничка, о которой он так редко вспоминал в суматохе столичного города и которая все же постоянно жила в его думах и в сердце под легким, тонким налетом пыли, таким легким и тонким, что достаточно было взмаха ее золотистых ресниц, чтобы сдуть его.

— Вы ничуть не изменились… Разрешите…

И взял ее под руку. При Микеске ей это показалось неуместным, и она, чуть заметно прижав его пальцы локтем, опустила руку.

— Вам это не нравится?.. — У Ландика сжалось горло. — Я так давно вас не видел. Однажды я уже выпустил эту руку. Было бы несчастьем потерять вас снова.

— Ай-ай-ай, пан комиссар, — простодушно отозвался Микеска, — агитируете. Куете железо, а оно еще подумает, быть ли ему горячим.

— Присоединяйтесь с другой стороны, — великодушно предложил счастливый Ландик. — Пусть кузнецов будет двое.

И Аничка со смехом отставила оба локтя. Под один ее взял Ландик, под другой — секретарь. Никогда еще не ходила она подобным образом — между двумя молодыми людьми. Что скажут люди, если увидят? Ну и пусть. Ей так хорошо, так сладко. Пусть говорят, что хотят.

Они сознались, что задумали выманить ее на часок, так как ее хозяин не терпит гостей и мог проломить им голову.

— Ах, хозяин уже здоров, — перебила Аничка Микеску, который заговорил о треногих стульях.

— Зато мы больные, — шутливо начал Ландик, — вы идете с больными, которые не могут, не могут…

— Без вас жить, — громко договорил Микеска.

Они свернули за угол и дошли до кабачка «У барана». Там, сидя у белого стола за чашечкой кофе, Аничка голосовала, смущенная и порозовевшая.

— Мы против дуэли, — уверял ее секретарь, — с помощью которой решались споры в старину, если двое любили одну. Мы — демократы и хотим решить вопрос демократическим путем — путем тайного голосования, с бюллетенями. Вы напишете имя того, кого любите, мы вложим записку в конверт, а дома, так сказать, произведем подсчет голосов. И подчинимся вашей воле. К чему орошать кровью свои жизненные пути? Бумага у меня есть, конверт и ручка тоже…

Он вынул из кармана две четвертушки бумаги, два конверта, выбрал одну ручку из трех торчащих в нагрудном кармане, отвинтил крышку, встряхнул и подал Аничке.

— Пока вы будете писать имена и вкладывать их в конверты, мы повернемся к вам спиной а ля ширмы, пусть вас это не обижает, — объяснял он с улыбкой, — выборы не обходятся без ширмы.

— А если мне ни один из вас не нужен?

Она улыбнулась Микеске, чуть привстала и вместе со стулом подвинулась ближе к Ландику, положив руку под столом ему на колено. Ландик нашел ее тут, поднял, положил на скатерть, как ломоть хлеба, и прикрыл ладонью. Из-под ладони был виден только мизинец, а на нем кроваво сверкал рубин в колечке.

Микеска смотрел, не попытается ли ломоть хлеба освободиться? Но он лежал спокойно. Две руки и кровавая слеза драгоценного камня. Холмик, под которым кровоточит его сердце.

Он отодвинул поднос с кофе, прикрыл глаза и вполголоса выдохнул:

— Оказывается, можно выбирать и без бюллетеней.

Потом медленно завинтил ручку, спрятал в карман бумагу, конверты, встал и подал обоим руку.

— Я пойду.

— Зачем же? Останьтесь, — для вида удерживал его Ландик.

Аничка толкнула его носком туфельки. Ей так хотелось побыть с ним наедине.

— Да нет, пойду. Вы выиграли.

И, зажав под мышкой портфель, он вышел с поникшей головой.

И пошел народ к урнам, дабы стала известна воля его. У одних избирателей было при себе по двадцать одному бюллетеню, а у тех, кто выбирал и в сенат, — все сорок. Избиратели по очереди стыдливо прятались в кабину для голосования, куда направлял их один из двенадцати находившихся в помещении чиновников, предварительно предупредив: «Конверт не заклеивать!» Каждый наедине с самим собой выбирал из множества бумажек одну, вкладывал в конверт, заклеивал его — поскольку сила привычки сильнее нас — и выходил из-за ширмы; затем на глазах у двенадцати чиновников он вкладывал конверты в узкий беззубый рот ящика — один в фойе, где выбирали в палату депутатов, другой — в самом помещении магистрата, где подавались голоса в сенат.

Народ научился политически мыслить. Избиратель уже не запихивал двадцать бумажек в урну, бросая двадцать первую в корзинку подле урны; в кабинке никто не сходил с ума, если вдруг не мог отыскать нужную бумажку; никто не раздевался, вообразив, что, поскольку он один, можно расположиться как дома, пока другие не напоминали ему о своем присутствии и просили забрать пальто, снять его со шпингалета и освободить место для следующих. Ушло в прошлое то время, когда бабки, которым объясняли, где следует подать свой голос, усаживались на урны в полной готовности исповедаться в грехах начистоту, как перед судом. Люди уяснили и то, что положено иметь единую волю — как при выборах в палату депутатов, так и в сенат, — и не пристало менять ее через несколько шагов, отделявших один ящик от другого. Номеров, конечно, много, но чтобы правда вышла наружу, во мрак урны следует опустить лишь одну партию. Нельзя в прихожей быть коммунистом, а через несколько шагов, в зале магистрата — людаком. Для такого превращения нужны хотя бы сутки, а не десять минут. Люди давно привыкли к обилию бумажек и не хватались за голову, если их оказывалось больше обычного.

Чижик, глава налогового управления в Старом Месте, сочинил новую нескладную эпиграмму о математике выборов.

У нас еще найдутся дураки, воображающие, будто сила — в единении. Идея ошибочна, наоборот, единение — застывший труп, мертвенная тишь, могила. Люди хотят жить и драться, иметь героев и побежденных, но дураков едва ли удастся разуверить.

Умиротворяющие слова начальника разбились о стены налогового управления, как и любая попытка налогоплательщика разделаться с долгами, выплатить недоимку.

Выборы кончились. Одни кандидаты вздохнули облегченно, другие — огорченно, но мятежные вихри, поднятые волной избирательной лихорадки, еще гуляли по стране. После первого, второго и третьего подсчета голосов журналисты все еще продолжали считать. Людей не было видно за простынями газет. Известно было одно: что все партии выиграли и что влияние каждой возросло. Согласно «Пахарю», «Хозяину», «Крестьянским новостям» и «Деревенскому хозяйству» выиграли пахари, хозяева, крестьяне, то есть «четверка»; согласно «Роботнику» — рабочие и ремесленники, то есть «тройка»; согласно «Боевнику» — патриоты, иначе — «двойка»; согласно «Червеной справодливости» — беднота — первый номер. И так далее. Дай бог, чтобы во всем этом разобрался профессор математики! Кто же в таком случае проиграл? И на это был ответ. Если верить «Хозяину» и tutti quanti[37], полнейшее поражение потерпела «тройка», если «Роботнику» — сметена была «четверка», по «Боевнику» — к стене прижали «тройку» и «единицу»; по утверждению «Червеной справодливости» были повержены в прах все партии капиталистов; согласно «Словенской правде» — за тридцать геллеров — над всеми вольнодумцами, язычниками и коммунистами одержала верх христианская «семерка». Таким образом, не только победа, но и поражение было всеобщим. Официанты в кафе не успевали отмывать белые мраморные столики, потому что на них беспрестанно что-то подсчитывали.