Услышав шум, Ландик вышел из своей комнаты. Пояснив Марке довольно нелюбезно, что барышни — его старые знакомые, он велел ей помочь дамам снять плащи и сапожки. Сам он стал помогать Гане. Марка злобно расхохоталась и только процедила сквозь зубы:

— Фи! Барышни! Дамы! Такие же, как и я!

Она повернулась и, оскорбленная, ушла в кухню. Гана и Милка посмеялись над неотесанностью Марки, однако их неприятно задел невежливый прием. Они даже не сняли шляпы и перчатки, вошли в комнату в сапожках и с сумками в руках, оставив в передней только плащи и зонтики.

Ландик не ждал их прихода. Иначе он приготовил бы что-нибудь к чаю, купил бы конфет, пирожных. Новотный одолжил бы ему на вечер патефон. Но они застали его врасплох. Милка чувствовала себя не в своей тарелке и не верещала, как обычно. Она сидела на стуле с серьезным видом, в красной шляпе, с красной сумочкой. Окинув взглядом убого обставленную комнату, она наверняка подумала: «Вот здесь, значит, живет наш пан доктор. Скудно…» Прошло немало времени, пока она немного освоилась. Оживившись, она встала и принялась рассматривать дешевые картинки на стене. В комнате было сыро, неприятно. Гана тоже мельком оглядела комнату, и на душе у нее стало тоскливо. Ни безделушек, ни вышивок, стол без скатерти, диван без чехла и подушек, стекло лампы не чищено, абажур запылился. Не чувствуется женской руки, которая старалась бы навести уют. В душе Гана негодовала на квартирную хозяйку Ландика за то, что та совсем не заботится о жильце. А что касается девицы, которая так «радушно» встретила их, то ясно, что она глупа и, должно быть, не очень опрятна. Какой порядок навела бы тут Гана! Диванчик поставила бы между окнами, столик — чуть поглубже в угол; в другой угол — какой-нибудь цветок; на окна — цветы, повесила бы длинные занавески. Все стало бы на свое место. Сердце у нее защемило от жалости к Ландику. Он тоже испытывал стеснение, не знал, о чем говорить, что делать. К тому же он обнаружил, что в бумажном пакетике, хранившемся среди рубашек, мало сахара, в жестяной баночке, которая валялась вместе с носками, — только щепотка чая, а рому — на дне бутылки. Почесав затылок, Ландик пошел на кухню — попросить Марку принести три чашки чаю из ближайшего кафе. Но Марка словно оглохла.

— Только возьмите зонтик, не то дождь размочит пирожные… Слышите?.. Вот вам десять крон… Вы что, не слышите?

— Не слышу! — ответила она дерзко. — Не буду я обслуживать таких, как я. Пускай сами сходят.

— Маришка, ну что же это за грубость? — пытался Ландик договориться с ней по-хорошему. — Ведь это мои гостьи.

— Тоже мне гостьи!

— Принесите и для себя одну порцию.

Марка вызывающе отрезала:

— Пусть мне принесет эта, в красной шляпе!

— Вы просто глупы, Мара! — рассердился Ландик.

Он сам пошел в кафе и с помощью официанта принес чай и сладости. Чай был холодный, разогреть его было негде. И пирожные оказались несвежими, пахли мылом.

Ландику было стыдно, что он не может угостить девушек как следует. Он жалел об этом и почти упрекнул их — мол, почему они пришли без предупреждения.

— Что тут поделаешь? У холостяка нет ни кухни, ни кладовки. Он — как молодой воробей, разевающий желтый клюв, в ожидании, что кто-нибудь его покормит.

Милка засмеялась:

— Скорее как старый воробей, который все тащит в свое гнездо.

— Ну, таскать приходится всем, — рассудительно возразила Гана. — У кого все растет дома?

Развеселившись, Милка стала изображать директора Розвалида.

— Гм… гм… Опять у меня закололо в голове, — произнесла она низким мужским голосом. — Где там у тебя эти порошки, Клемушка?

Приложив пальцы к виску, она встала и начала выдвигать из стола ящики. Ей попались щетка для волос и расческа.

— Не то… И тут не видать… И тут… А вот уже и в боку у меня тяжесть… — Она схватилась за бок. — Где у тебя это масло?.. Кормите все время одним мясом — без конца куры, гуси, утка. Неужели трудно приготовить что-нибудь полегче?.. Рис, манная каша — вот что мне надо… У меня опять будет приступ… Что вы рекомендуете против колик?.. Подождите, я запишу… Та-та-та… И вам это помогло?.. Как вы сказали?..

Милка сделала вид, будто записывает название лекарства. Потом встала и, прихрамывая, пошла к шкафу.

— Ох, моя нога! Как дождь, так начинает ныть.

Игра захватила и Гану. Подражая жене директора, она делала вид, что утешает Милку:

— Ложись, прошу тебя. Заварим чаю, примешь два порошка и пропотеешь. Укроем тебя периной.

— Два порошка? — недовольно откликнулась Милка. — А мое сердце?

— Потом примешь эти красные шарики…

— А желудок?

— Вот тебе черные пилюльки.

— А кишечник?

— Выпьешь коньяку.

— А голова, желчный пузырь, печень?

Развеселившись, все пришли в хорошее настроение, но — увы! — ненадолго. Говорят, что божьи мельницы мелют не сразу. Сколько бы времени ни прошло — десять, двадцать, сто и даже тысяча лет, — возмездие за совершенные грехи все-таки приходит. А ведь Ландик, Гана и Милка потешались над больным человеком, который хочет вылечиться с помощью лекарств.

Это — грех.

И удивительно — хотя, быть может, и не удивительно, — божьи мельницы тотчас же завертелись… Компания вспомнила волка, а волк был за гумном. Снаружи что-то зашумело, затопало, и в комнату ворвался высокий худой господин в котелке, с белым шарфом, обмотанным вокруг шеи, в длинном черном пальто с шелковыми петлицами и в белых перчатках. Выдающиеся скулы, впалые щеки, под носом две черные точки вместо усов, на подбородке — мушка. В руке он держал сложенный зонтик, с которого на калоши стекала вода.

Увидев его, девушки застыли.

— Святая Мария! — вскрикнула Гана.

— Иисусе Христе! — вырвалось у Милки.

Но это была не святая Мария и не Христос. Перед ними стоял их больной хозяин, директор банка, господин Фердинанд Розвалид.

Постояв мгновение и осмотревшись, он прошипел:

— Та-аксс!

Потом, подобно ветру, налетающему на яблони и сливы, пан директор по очереди тряхнул за плечи Гану и Милку, внимательно посмотрел им в лицо, ненавистно глянул на Ландика и просипел:

— Ссс… Значит, так!

И вышел из комнаты.

Страх и неожиданность могут пригвоздить людей к месту, отнять у них дар речи. В комнате наступила тишина. Ландик и его гостьи не сразу пришли в себя.

— Хозяин, — вырвалось у Ганы.

— Боже, боже! — зашептала Милка.

— Директор! — воскликнул Ландик.

— Прогонят нас со службы, — еле слышно прошептала Гана.

— Что-то будет? — вздохнула Милка, сложив руки на коленях.

Обе они уставились в пол, не то советуясь с ним, не то силясь прочесть на нем свое будущее. Но пол молчал, как и все кругом. Когда молчание стало мучительным для Ландика, зазвучал его твердый и чистый, как хорошо отлитый колокол, голос:

— Тогда приходите ко мне.

Обе подняли на него глаза. Он смотрел на Гану.

— А я? — спросила Милка.

Опять воцарилась тишина. Потом, склонив голову и чуть слышно, Милка сама же и ответила себе:

— Ну да ничего! Где-нибудь устроюсь.

Гана положила ей руку на плечо.

— Мы не расстанемся, Милка.

А Ландик подумал: «Не слишком ли это много — сразу две?»

«Si duo faciunt idem, non est idem»[13], — сказал бы делопроизводитель староместского окружного управления Сакулик, знай он, что произошло у Розвалидов на другой день после чая, устроенного в кафе «Центральное» местным комитетом женского общества «Живена» в пользу безработных инвалидов. Чета Розвалидов присутствовала на этом вечере. Оба пили не только чай, но и вино. Пан директор трясся в танце с девицей Дундой и, прижимая ее к себе, упивался упругостью свежего молодого тела и голубыми лужицами больших влажных глаз. Супруга директора, хрупкая, томная дамочка с пышной высокой прической, танцуя с молодым практикантом из банка, висела на твердой манишке его смокинга, как пурпурная лента ордена Белого льва. И — ничего особенного не произошло, только в антракте мясник и колбасник Толкош сообщил что-то пану директору, который сразу помрачнел и поспешно увел колбасника в одну из боковых комнат.